попытку, это уже будет переворот, бороться можно на законных основаниях. Бестужев тоже скорректировал свои проекты. Идею царя-младенца и регентши отбросил. Говорил, что императором должен стать все же Петр, но чисто номинальным. А жену надо провозгласить его соправительницей. Чтобы забрать реальную власть, ее опорой должен стать Бестужев. Для этого назначить его подполковником в четырех гвардейских полках (полковником в них был император) и президентом трех коллегий, иностранных дел, военной и адмиралтейской. В воспоминаниях Екатерина отмечала, что считала его претензии чрезмерными (шутка ли, почти диктаторские полномочия). Но не спорила. Пусть старается, а там видно будет.

До реализации не дошло, Елизавета стала поправляться. И тут-то грянуло ошеломляющее известие с фронта. 13 сентября, после двухнедельного молчания, Апраксин прислал донесение, что он вовсе не осаждает Кенигсберг, а отступает к Неману, спасая армию от голода в разоренном краю. Что тут началось! После победы – и вдруг отступление! У диванных стратегов при дворе, в светских салонах, сразу же нашлось объяснение. Конечно, главнокомандующий держит нос по ветру! Узнал про болезнь императрицы, а наследник – поклонник Фридриха, вот и повернул назад. Это было абсолютной чепухой. Решение об отступлении было принято не Апраксиным, а коллегиально, военным советом, 27 августа – за 13 дней до приступа у Елизаветы. Однако сплетня через послов потекла за границу (а оттуда в историческую литературу).

Встревожился Бестужев. Апраксин был его другом, канцлер на него действительно рассчитывал в случае кризиса власти. Написал командующему, какую бурю вызвали его действия. Требовал остановиться, снова наступать. Попросил о том же написать Екатерину – как бы подтверждая и от «молодого двора». Но пока шла эта переписка, ситуация лишь усугубилась. Армия добралась до Тильзита в плачевном виде. Ко всем трудностям добавилась эпидемия оспы. Число погибших достигло 12 тыс. – из них лишь 20 % в боях, остальные – от болезней. Еще 15 тыс. солдат лежали больными и ранеными. Почти половина личного состава вышла из строя! В обозах катастрофически не хватало лошадей [101, с. 325]. В ночь на 15 сентября было принято решение, что и в Тильзите оставаться нельзя. Надо оставить Пруссию, уходить за Неман. Там, поближе к своим границам, легче снабжать войска, пополнить, готовить к следующей кампании. Калмыков оспа покосила особенно сильно, пришлось вообще отправить их домой.

Дальнейшее отступление вызвало новый взрыв тылового негодования. Воронцов возмущенно писал Бестужеву о «странном и предосудительном поступке» Апраксина. Ему ставилось в вину и отступление, и 15-дневное молчание после победы, и даже то, что солдатам «для прикрытия стыда» объявили: отступают по приказу императрицы (не скажешь ведь – у нас положение хуже некуда) [53, с. 369–370]. В ярости была и Елизавета. Отправила запрос генералу Фермору – он-то числился героем, Мемель взял. У него требовала «ответить откровенно», что происходит в армии. Фермор был Апраксину совсем не другом, но 14 октября ответил: «Как перед Богом нашему Императорскому Величеству доношу…» – и подтверждал, что решение отступать было единственно верным: «дожди и великие грязи, лошади в полную худобу пришли… и валиться начали», «люди большей частью в великой слабости». Других способов спасти войска не было, кроме как увести за Неман на зимние квартиры. Это подтверждали и очевидцы в Лифляндии, когда армия возвращалась. Телеги катили изможденные солдаты, лошадей уже не было или они подыхали тут же, на дороге.

Что касается 15-дневного молчания Апраксина, то и оно имело объяснение. Он отлично знал, если доложит в Петербург, Конференция запретит ему отход. Прикажет наступать, но в итоге-то армия погибнет. Апраксин единственный раз в жизни взял ответственность на себя – и спас войска. Ценой собственной карьеры, жизни и дурной славы в веках. Правда, даже Петр Шувалов горячо защищал его. Но Конференция большинством голосов отстранила Апраксина от командования, предписала сдать дела Фермору и выехать в Петербург для разбирательства.

Впрочем, если бы не последующие события, то, скорее всего, фельдмаршалу удалось бы оправдаться. Елизавета была отходчивой. А ее внимание переключилось на другие хлопоты. Екатерина готовилась рожать. Императрице хотелось поддержать высокий статус своего семейства. В те времена практиковалось формально приглашать на роль крестных коронованных особ. Например, у наследника такой крестной числилась Мария Терезия. Почему было не скрепить и новый союз с Францией, на это Лопиталь сам напрашивался. Приглашение в крестные было направлено Людовику XV. А он… отказал. Сослался, что не может, поскольку он католик. Но ведь и Мария Терезия была католичкой! Елизавета восприняла это как явное пренебрежение. Наверное, вспомнила и то, как ей самой отказали в праве быть французской королевой. Она настолько обиделась, что почти два года не отвечала на личные письма Людовика.

9 декабря Екатерина произвела на свет дочку. Хотела назвать Елизаветой, подольститься к государыне, но та почему-то воспротивилась. Назвала Анной, в честь сестры, матери Петра. Восприемницей стала сама и девочку забрала у родителей, как и Павла. К этому времени отношения Екатерины с мужем совсем испортились. Он открыто оскорблял супругу. Перед приближенными бахвалился – когда станет царем, упечет ее в монастырь, женится на Елизавете Воронцовой. Но ребенка признал своим. Приказал праздновать рождение и в своем дворце, и даже в Голштинии. Праздновал и весь Петербург. С салютами, балами, банкетами. Только мать при этом… бросили. Елизавета пожелала ей отдыхать, и ее на несколько дней оставили в постели одну, лишь с прислугой. Не навещал никто. Горько было. Переживала. А между тем холодность императрицы имела под собой весьма опасные основания. Начиналось дело о заговоре…

Глава 27. Конец эпохи Бестужева

Атака прусской пехоты. Художник Карл Рехлинг

Поначалу Елизавета злилась на Апраксина из-за того, что фельдмаршал опозорил ее перед всей Европой. Расшумелись: Фридриха отлупили, а обернулось позорищем. Добавила прусская пропаганда, берлинские газеты не преминули растрезвонить, как их войска «гнали» русских, выкинули взашей. А у союзников дела выглядели блестяще! Хотя они раскачались на войну еще позже России, к концу лета. В европейских армиях это было обычным. Австрийцы вступили в Силезию, осаждали и брали крепости. У шведов в Померании оставался единственный город, Штальзунд. В сентябре там высадилась 17-тысячная армия, стала захватывать мелкие прусские порты. А с запада двинулись французы, вобрали под свое начало «имперскую» армию немецких княжеств. Казалось – Фридриху пора сдаваться.

Но он рассудил, что с силезскими крепостями австрийцы завязнут надолго. Снял свой основной кулак, повел на французов. Правда, его уходом воспользовался генерал Хаддик с венгерской конницей. Проскакал по Пруссии и влетел в Берлин. Задерживаться там не рискнул, содрал с города 200 тыс. талеров контрибуции и поскорее унес ноги. Зато какие фанфары запели