медленно расчищается, становится ярче и четче. Нельзя сказать, что это хорошо для ужасной Кириной ванной. Но для Мары это определенно хорошо. Звуки тоже возвращаются, в гостиной смех, Гребенщиков все еще поет.

* Мара, прекрасная юная Мара, вплывает в комнату в своей неотразимой лимонной рубашке, слегка влажной после полезных процедур, но все еще свежей, ацетат такой ноский! Так королева вплывает в тронный зал, и мраморные колонны, и гипсовые херувимы, и каждая поеденная молью шпалера, – кланяются ей. Марк размотал раненый палец и пытается что-то наигрывать, едва дотрагиваясь до струн, это больше уже похоже на мысли, на разговор с самим собой, а не на игру на гитаре в компании. Кира, Полянская с мужем и Василий сидят в углу, сгорбившись, приняв вид таинственный и многозначительный, и передают друг другу Марины листки с едва различимым Бродским: похоже, Василий не все читал, есть еще что-то, что ему хотелось бы немедленно запомнить! Кстати, на то у него с собой есть потрепанная общая тетрадка в коричневой клеенчатой обложке, ее пожелтевшие страницы хранят все подряд – от лекций до списка покупок. Сегодня туда будут переписаны стихи Бродского.

Ильич медленно подходит к Маре. Его рыжее лицо светится, свечение сочится прямо сквозь бороду, и Маре кажется, что там, в сочной гуще волос, сидят микроскопические светлячки. Или это отраженный свет, которым сияет луна, луноликий Ильич отражает свет королевы-солнца, ведь здесь сверкает лишь королева, а королева – это она, прекрасная Мара.

«Марфа Васильевна, – говорит Ильич и, взяв ее за руку, колко целует ей запястье. – Вы вернулись! Я несказанно этому рад! Не желаете ли вина?»

Мара вздрагивает.

«Нет, только не вина!» – королевское сияние меркнет, и она почему-то чувствует себя нескладной и бледной. И эту бледность еще и как-то совершенно некстати подчеркивает ее лимонный ацетатный шелк.

Нет, даже и не думай. Ты прекрасна, прекрасная Мара, ты навсегда королева, весь мир – твой дворец, и он принадлежит тебе. Но я вижу, ты сомневаешься. Единственное, в чем ты сейчас должна сомневаться, это в Ильиче. Археологи – народ ненадежный, но я вижу, что ты покорена этим рыжим нахалом. Дорогая моя, это, безусловно, твой выбор, и если этот мальчишка причинит тебе боль, знай, что даже и боль – лишь часть твоих владений, ты вольна ее оградить забором, замотать в свои пыльные – черт возьми, и правда ужасно пыльные и дырявые – шпалеры и грубо запихнуть ее так, точно кляп, – вместе с историческими и фамильными ценностями – в жерло дворцового камина. Избавиться от нее. Хотя бы на время… Но почему ты говоришь мне о боли? Сейчас я свежа, как никогда, спазмы прошли, и у меня ничего не болит, нет, пожалуй, голова побаливает, и хочется пить. Но разве же это боль? Прости меня, старика, опять я оплошал, не хотел я говорить об этом. Наслаждайся, раскаивайся и снова наслаждайся. А я пока замолкну, чтобы не мешаться, хорошо? Хорошо, но возвращайся, пожалуйста, завтра. Гм. Когда ты говоришь о завтра, ты имеешь в виду свое завтра? Или мое? А что, есть разница? Есть, конечно. Тогда – выбери сам, а я пока хочу лишь одного, смотреть на рыжую бороду и клетчатую рубашку этого, как ты выражаешься, мальчишки. Хорошо, я выбираю свое завтра, так что – до встречи, любимая моя внученька, до встречи в одном из твоих будущих снов, вероятно, через год или через два. Главное – помни, наша встреча неизбежна.

Но Мара уже ничего не слышит. За окном совсем темно, прохлада овевает прокуренную комнату, Марк смотрит на нее исподлобья, отгородившись от нее оплывающей декой, кажется, что его гитара все время меняет форму, она тянется и плавится, как гигантский кусок воска, заливающего подсвечник. Кира, Полянская с мужем и Василий тоже производят впечатление чего-то неживого. Единое целое, пластичное, полупрозрачное, заполненное едва различимыми машинописными буквами. Да и вся комната представляется теперь Маре нереальной, все какое-то маленькое, далекое, словно она смотрит на каждую деталь обстановки через лупу – пожалуй, все здесь напоминает миниатюру, бирюльки, детскую игрушку, кукольный дом. Единственное реальное сейчас – это ладонь Мары. Она горячая, она влажная, она – самая чувствительная часть ее тела. Потому что к ней прикасается ладонь Ильича. Пальцы Мары и пальцы Ильича сплелись, Мара чувствует, что это больше не пальцы, а перепонки, причем толком она не понимает, как все это произошло и как ее рука превратилась в раскаленную гусиную лапу, которая жаждет лишь одного – быть погруженной в прохладную воду, оставшись такой – сложной, сложенной, перепончатой. «Задумав плыть по лону вод, ступает бережно на лед, скользит, и падает…» – шепчет ей Ильич, и его борода проникает в ее ушную раковину, прорастает в ее голове, вспыхивая пульсирующим неоновым деревом. – «Веселый… мелькает, вьется первый снег, звездами падая на брег», – продолжает шептать Ильич, и Мара превращается в тяжелую русалку, женщину с жирным, соленым рыбьим хвостом, красным, мясистым, завернутым в младенчески пухлый и вязкий теткин блин, и, вопреки всем своим попыткам бороться, грести, выплывать, – быстро и обреченно погружается на темное дно.

Гусыня с перепонками, нескладная русалка, почерневшая от ночи, потерявшая весь свой королевский блеск! Мара сидит на парковой скамейке прямо под единственным здесь фонарем, давным-давно утратившим лампочку. Темно и прохладно, точно так же, как только что было – на дне, но там невозможно было дышать, а здесь дышится хорошо. Мара откинулась на спинку, ее лицо спокойно, глаза закрыты. Она ощущает только одно: ее длинные волосы струятся вниз, куда-то в темноту, в парк, на газон, они ползут по травам и кустам, в них шевелятся ожившие к ночи жуки и мотыльки, их причесывают граблями призрачные дворники, а вот уже между прядями и завелась какая-то птичка, она вот-вот совьет в них гнездо и выведет круглых и громких опаловых птенцов… Каждый локон дышит, каждый локон движется. Мара открывает глаза и понимает, что сзади, за скамейкой, стоит Ильич и гладит ее волосы своими загорелыми руками. Отсюда, снизу, не видно, видна лишь борода, но она знает, что и у него глаза закрыты, и он стал частью ее бесконечно растущей шевелюры, и он поселился в ее волосах, переплелся с ними, отдавшись их течению. Она бы тоже хотела стать лишь ими, лишь своими внезапно расцветшими и ожившими прядями. Но она не может, потому что чувствует перепончатые гусиные лапы, которые пульсируют от странного предвкушения будущего. И там, в сердцевине ее тела, вдруг стал распускаться какой-то алый