И где теперь была правда, и кто теперь были все эти люди, и кем придуманы были все эти сюжеты?.. И кем был, собственно, я сам, студент филологического факультета Адольф Новоградов? Или я был кем-то другим, имени которого я не помнил и события жизни которого были мне не доступны?..

Ошеломленная

Рассказ

* Могендовид расплавился и потек, казалось, он был сделан из свежей карамели, которая не выдерживала этой невероятной, душной жары. Словно бы солнце стало ближе, залило всю землю без остатка, не оставляя надежды на тень. Словно бы высушило все вокруг, и теперь – еще час – и начнут плавиться камни, и от людей не останется ни шипящей капельки, ни крошечного пепельного лоскутка.

Мара посмотрела вверх. Она не верила, что может быть так жарко. В Москве никогда не бывает такой жары. Особенно здесь, на еврейском кладбище, расположенном в лесу, с тенистыми могилами, с березками, кленами и пышными кустами шиповника. Раньше ей казалось, что здесь всегда пасмурно и влажно. Но сегодня было что-то невозможное.

Она глядела в высокое, раскаленное почти добела, небо. А затем, спохватившись, опустила взгляд. Красивые смугловатые мочки, небольшие аккуратные пучки седых волос, торчавшие из ушей, – она знала тело деда очень хорошо, она помнила его в мельчайших подробностях. Но сегодня что-то здесь было не так. Это как бы был и не дед вовсе, а что-то другое. Если бы сейчас его сфотографировать, а потом без объяснения ситуации показать снимок Маре – допустим, она бы уехала и ничего не знала, – поняла бы она, что перед ней дед? Совершенно точно – нет. Она бы его не узнала.

Может быть, дело в этой ужасной жаре? Вокруг были люди, но она не могла ни на кого смотреть. Только на уши деда, в которых появился какой-то конденсат, вероятно, когда его вынесли из морга в эту жару, в глубине его ушей, его чувствительных ушей меломана, скопилась влага, она повисла на волосах, и Мара как будто бы разглядывала эту картину через увеличительное стекло, так явственно ей теперь были видны именно его уши – и больше ничего. Уши. Белесое небо. И плавящийся могендовид соседней могилы – вероятно, сделанный из какого-то дешевого пластика, временный печальный знак, воткнутый прямо в гущу линялых искусственных цветов на свежей земле: похороны, похоже, были пару недель назад. «Много смертей, много смертей», – бормотал кто-то за гранью ее понимания, кто-то из похоронной процессии, чужой голос, чужие мысли.

Пить хотелось невыносимо. Она снова посмотрела на небо. Было бы славно, если бы ее сейчас окатили из ведра – ледяной колодезной водой, той самой, с железным привкусом, свежей дачной водой, которая всегда оживляла и пробуждала. Ни капельки, ни капельки не упадет сюда из бессмысленно сияющих небес, здесь всегда будет сухо и ярко, вечный, сжигающий все, день. Но тогда почему что-то теплое капает ей на руку, спокойно лежащую на невыносимых блеклых рюшах гроба?.. Только сейчас она поняла, что плачет.

Автобус был еще более душным, и пришлось ехать боком, созерцая пустующий прямоугольный постамент, на котором только что стоял гроб с дедушкой. Только что – это то необычное, иное чувство времени, которое особенно остро ощущается, когда случается катастрофа. Даже если маленькая. Например, выскальзывает из рук и разбивается вдребезги любимая чашка. И смотришь на осколки, и никак не можешь осознать, что произошло, откуда взялась словно бы лишняя секунда, в которую она разбилась, и как же так вышло, что эту секунду нельзя прокрутить назад и вернуть себе спокойствие, а фарфору целостность.

Когда катастрофа огромна, то и секунда, отделяющая светлое существование до от ужасной боли после огромна. Мара смотрела на пол похоронного автобуса и думала о том, что всего каких-то три дня назад дедушка был жив, и как же несправедливо то, что нельзя его вернуть. Она чувствовала, как внутри ее тела медленно и тягуче поднималась обжигающая тошнота – то ли от того, что ее укачивало, то ли от горя. Она закрыла глаза и старательно думала о лимоне, как учил ее дедушка. Лимон такой большой, такой рыхлый, мякоть его полупрозрачна и волокниста, и вся в капельках. Во рту появилась слюна. Лимон, такой кислый, свежий лимон. Мара сглотнула. Лимон, лимон.

Кажется, слезы течь перестали. Она огляделась. Вокруг сидели родственники и коллеги деда. Возле водителя – мама, строгая, деловая. Сейчас они приедут домой, а там уже накрыли большой стол. Любимая дедова жаккардовая скатерть розового цвета. На ней – хрусталь. Странная штука с этим хрусталем, на Новый год он всегда выглядит весело и сверкает. А на поминках кажется тусклым, прозрачным, почти что невидимым. И салаты в этом хрустале точно теряют цвет и выглядят вчерашними.

В поминальном хрустале так же печально смотрится рыба – ее розовые ломти с вечера прели в маринаде, и, казалось бы, это самое свежее, что может быть. Но вот ее представили скорбящим, и больше нет уже в ней ни свежести, ни нежного жирного блеска. Все обесцвечено, все туманно, как на очень старом снимке. Весь интерьер требует реставрации, но увы, не скоро здесь что-то отреставрируют, и много дней еще предстоит жить в этом тусклом, удушливом настроении.

Лимоны, лимоны мутноватые, сок стекает по кожуре, испещренной крупными порами. Знаешь, как трудно подбирать эти образы, когда тошнит? Знаю. Но ты все равно подбирай, старайся, уйди с головой в это занятие. И тогда тошнота отступит. Тошнота похожа на демона, у нее тоже есть свой характер, и она любит находить в человеке слабые места, чтобы проникнуть внутрь него и подчинить его себе. Тошнота очень не любит увлеченности и мелких подробностей. Она предпочитает крупные мазки, поверхностный взгляд.

Спасибо, дедушка, мне уже легче.

«Лимоны забыли», – бесцветным голосом говорит мама. Вот опять. Мысли Мары снова странно совпали со словами окружающих. «Я куплю, остановите, пожалуйста, здесь», – почти кричит Мара, она, кажется, задыхается, испугавшись, что автобус вместе с ней продолжит свое печальное движение по улице, во двор их дома. Маре кажется, если ей придется проехать еще хотя бы пять метров, ее вырвет. Она даже как будто услышала рык демона тошноты, который попытался выплеснуть ее утренний чай на пол автобуса. Сиди тихо, раз уж пробрался. Сиди тихо. Сейчас мы вместе пройдем до липовой аллеи, и там я с тобой разберусь.

Дверь с клацаньем распахнулась, и Мара выпрыгнула из автобуса на раскаленный асфальт. Ноги ослабли, почти подвернулись, поэтому она, как в замедленном движении