предмет, то ли паруса, то ли цветок, и стал высасывать всю кровь из ее тела, стал требовать внимания и слов. Мара бледнеет. Мара пытается вновь почувствовать птичку с птенцами, жуков и мотыльков, но алое расширяется, вытягивается, трепещет, и оно как-то связано с руками Ильича, с его бородой, с этой плотной волшебной тишиной парка, с лимонной рубашкой, внезапно ставшей прохладной и влажной от росы.

«Я не могу оторваться от тебя», – растерянно бормочет Ильич, и Мара ощущает, что растет, что заполоняет собой весь парк, весь мир, что становится чем– то большим, чем привыкла быть, что расправляется, что затекает во все щели, все ямки, все полости, что, если захочет, то может сжаться, скрутиться и так скомкать все, создав самую мощную катастрофу, землетрясение, цунами, уничтожив окружающее, оставив лишь себя и Ильича, с которым она вдруг стала единым целым – посредством волос и пальцев.

* Летние ночи бывали особенно плотными и особенно короткими. Медленно наливались рассветом деревья, медленно оживали серые травы, новый день был полон непознанного, обещания теряли свою силу и становились просто отзвуками отыгравшего праздника, но на их место приходила яркая и пленительная надежда.

Мара медленно брела к дому, ей не хотелось домой, но она не могла не вернуться. Изредка мимо проплывали прохожие: было еще так невозможно рано, что трудно было себе представить, зачем эти люди вообще встали и куда-то идут. Маре казалось, что все встречные мужчины шли, опустив глаза, они словно были обесточены, бледны и не имели никаких физических сил взглянуть на нее. Зато все женщины – и бледная пожилая дворничиха, и ярко накрашенная дама в туфлях на каблуках и лихо закрученном на голове платке, должно быть, художница, как Кира, и пара смеющихся студенток, возвращающихся с дискотеки, – все замирали при виде Мары. Они смотрели ей прямо в глаза, и она будто бы слышала, как в этой едва установившейся на несколько минут рассветной тишине они осуждали ее и считали ее непристойной, гулящей, позором семьи и всего человечества. Порочная, порочная, как тебе не стыдно, беззвучно восклицали они, как ты могла, как ты могла отдать свои волосы этому рыжему нахалу, ты не уберегла себя, и ты оскорбила этим всех нас! Ты дешевка, ты плебейка, ты достойна лишь одного: забвения. Нищеты и забвения!

И отчего-то Мара, читавшая себе приговор в этих взглядах чужих женщин, не горбилась, не бледнела, не сжималась. Но еще пуще расправлялась, становилась сильной и огромной. Она ощущала, как легкий утренний ветерок наполняет светом ее распущенные волосы, как он надувает лимонную дедову рубашку. Она прямо и смело смотрела в лица обвинителей, и даже ее походка становилась устрашающе четкой. Она больше не брела домой. Она шла, чеканя шаг, наслаждаясь каждой нишей, каждой колонной, каждой пылинкой своих владений. С этого дня, думала она, я сама по себе. С этого дня я королева по праву роста. И это не может меня не ошеломлять.

Витающий дух

Поэма

Посвящается Яну Бедерману и Андрею Явному

Дмитрий Александрович точно не помнил, когда в его жизнь вошел грохот. Был ли какой-то звук, предшествовавший этому грохоту, или же все произошло внезапно. Может быть, поначалу слышался лишь шелест, затем в этом шелесте выделилась какая-то особая нота, которая, постепенно набрав силу, в конце концов стала гулом, и лишь затем и гул, налившись, наполнившись звучанием, перерос в грохот?..

Может быть.

Дмитрий Александрович не помнил.

Но с грохотом, который заставил его вздрогнуть, явилась и картинка: небольшая сцена под скошенной мансардной крышей, просторный зал клуба, низкие столики из темного дерева, диваны, обитые красивой потертой кожей, и, конечно же, люди.

Людей было битком. Ни одного свободного места. Некоторые даже сидели и вовсе без мест, на широких спинках диванов, которые, впрочем, были так расставлены, что те, громоздившиеся, точно птицы на жердочках, не мешали другим, купившим лучшие билеты и теперь отдыхавшим на своих самых удобных диванных подушках.

На сцене играли джаз.

Музыканты были серьезны, и их серьезность передавалась залу, хотя сама музыка, казалось, куда-то летела, то легко задевая давно известные мотивы, то углубляясь в мало кому понятные дебри, и если бы не энергичный, яркий ритм, публика бы расползлась, развалилась, перестала бы представлять собой единое внимательное целое, раскрошилась и покинула бы зал. Слишком умную тут сегодня давали музыку.

Но как он, Дмитрий Александрович, оказался здесь? Он совершенно не мог собраться с мыслями и вспомнить, зачем он сюда пришел. Хотя «пришел» – слово не слишком правильное, все-таки, он именно «оказался».

Проще, конечно, было разглядывать музыкантов и вообще ни о чем не думать. Вот высокий рыжеволосый мужчина в широкополой шляпе, он сосредоточенно бьет в крупный, похоже, шаманский бубен, может быть, в этом и был смысл всего этого грохота? Может быть, именно этот бубен и стал основной причиной того, что Дмитрий Александрович сейчас был в этом клубе? Это было похоже на правду. Посмотреть, послушать, впитать в себя силу этого инструмента, – разумеется, едва теплящуюся, едва живую, ведь в отрыве от того неба, от той земли, где бубен создавался, он перестает быть магическим предметом… И все же, можно было бы подумать, что этот бубен еще слегка живой, недаром Дмитрий Александрович на него уставился, недаром в него вслушался и даже почти что отождествил себя с ним (пробежав ожившими пальцами по своему лицу, по щекам, по подбородку, ощутил себя бубном, поющей дрожащей кожаной пленкой)… Между тем, рыжеволосый мужчина почему-то усмехнулся, эта усмешка могла означать что угодно – и что будто бы, музыкант догадывается о возможностях своего инструмента, мол, вот, заловил еще одну душу, заставил ее содрогаться и натягиваться, и что, например, этот музыкант вообще ни о чем таком не думал, а вспоминал, как прошедшей ночью женщина, вызвавшая себе такси, забыла о том, что хотела уехать, и таксист, не выдержав долгого ожидания, отменил заказ…

Стоп.

Вот этот, кажется, звучит гораздо более пронзительно. Деревянная китайская флейта сяо в смуглых руках старика. На нем – расшитая длинная рубаха, на каждой руке – по куче браслетов. Белая борода и яркая тюбетейка. Хочется слушать и флейту, и каждую морщину на его, впрочем, довольно моложавом лице. Может быть, не такой уж он и старик? А белая борода и жилистые руки – лишь часть образа того, кому можно довериться? Дмитрий Александрович остро ощутил аромат сухого зеленого чая, и словно бы жаркая степь из какого-то его давно забытого