оказалось, это было долгим вступлением, и теперь он заунывно запел: «Я пытался уйти от любви, я брал острую бритву и правил себя». Острый запах – кажется, свежего табака – ударил Маре в нос. Она смотрела на рыжего бородача, а он снова глотнул портвейна и протянул бутылку ей. Она вдруг ощутила себя этой бутылкой – длинной, полупрозрачной, с остатками алкоголя на дне. И чувство вины снова захлестнуло ее. Вместе с предательски задорным любопытства, которое она никак не могла в себе подавить. Она взяла бутылку и удивленно отметила, какой действительно хрупкой и бледной оказалась ее кисть по сравнению с мощными загорелыми пальцами бородача. Я бутылка, из меня еще кое-что можно выпить, но в остальном я гулкая и прозрачная, как настоящая предательница, не умеющая скорбеть полно, мутно, тяжело, я пустышка, девчонка, не смогшая попрощаться, как положено, со своим самым любимым человеком, вспомнить все, что нас объединяло, и извиниться за все, что натворила.

«Максим Ильич, можно просто – Ильич», – тем временем представился бородач и неожиданно галантно поклонился. Мара взмахнула бутылкой так, словно собиралась произнести тост. И, сделав омерзительно сладкий глоток, липкий, жгучий, как лекарство от ангины, ответила: «Марфа Васильевна я».

«Серь-езно? – искренне удивился Максим Ильич. – А конфекту не желаете?»

«Желаю», – кивнула Мара и услышала за собой смех Киры.

«Ну, вы даете, – будто искусственно задыхаясь от смеха проговорила Кира. – Ха-ха-ха, вы что, пьяные, что ли!» Мара удивленно воззрилась на подругу и вдруг поняла: той очень нравился этот рыжий бородатый Ильич, но между ними ничего не было и быть не могло. Это знание быстро пронеслось у нее в голове, и она внезапно почувствовала странный приступ азарта. Не острого, каким обычно бывает азарт, не пронизывающего все существо, точно щекотка, поднимающаяся от нежных пяток через острые колени, девственную промежность и болезненный живот к сердцу (сердце на долю секунды замирает, заходится, сбивается, отправляя гремучий сигнал в мозг: хочу!!!)… Азарта легкого, мягкого, как перышко из новой подушки, просочившееся через шов, и вот – оно на свободе!

Как ты думаешь, я могла бы ему понравиться? Ты уже нравишься ему. А откуда ты знаешь? Я же вижу, дорогая моя, ты уже нравишься ему, посмотри, не успела ты выпить, как он тут же забрал бутылку у тебя и снова пригубил ее, но не так, чтобы портвейн попал ему в рот, однако именно так, чтобы дотронуться до горлышка бутылки губами – после твоих губ. В этом есть что-то очень низкопробное и унизительное, в этой дурацкой бутылке портвейна, хотя, конечно, лучшие умы пили портвейн, во всяком случае, слагали об этом песни, но звучит все это так, словно мы сложные подростки, проигрываем какую-то разгромную статью в «Комсомольской правде». Кстати, Ильич тут самый старший. Ему двадцать один. И он – поверишь ли – будущий археолог. Неплохо, все-таки не поэт, не музыкант и не художник. Оттуда и загар.

«Вы археолог?» – Мара услышала свой собственный голос и не поверила своим ушам: ее рот как будто бы сам разговаривал, без ее ведома.

Максим Ильич замер: «Откуда вы знаете?»

«Так, в голову пришло», – Мара отвернулась и сделала вид, что слушает пение Марка. «Я! Хочу быть! С тобой!» – тем временем тщательно выводил тот песню «Наутилуса». «Я! Хочу быть! С тобой! И я буду! С тобой!» – стала подпевать Марку Мара. Марк явно воодушевился и на пределе возможностей изобразил неплохой проигрыш, который, впрочем, ему дался немалыми жертвами: одна струна в конце концов лопнула и поранила его нежный филологический палец. Кира тут же принесла йод, бинт и вату, и из музыкальных развлечений остался один магнитофон.

Ты обещала кассету. Да, вот. Не всегда наши действия соответствуют нашим желаниям. Я бы хотела швырнуть эту кассету в окно с третьего этажа. Но в конце концов я ее бережно положила в сумку и притащила сюда, чтобы все насладились. «Между тем, кем я был, и тем, кем я стал, лежит бесконечный путь…»

Ильич, явно заскучавший во время суеты с пальцем Марка, ожил. Греки, скифы, Херсонес, похожий на сон или на что похлеще… А вы знаете, что я в следующем году поеду не в Крым, это будет совершенно особенная история, мне обещают, что… Впрочем, потом расскажу. Неужели в Рым? Крым и Рым – славный послужной список.

Кира и Мара принялись делать бутерброды с докторской колбасой и горчицей. Здесь гораздо легче готовить, дедушка бы только головой покачал, если бы видел эти бледно-розовые кружочки колбасы. Это не еда, сказал бы он обязательно. Это и не еда. Но есть хочется зверски, особенно после всех этих попыток пить.

Звонок. А вот и Полянская с мужем, надо же, некоторые из нас уже… Полянская с мужем, те самые, которые поженились – как раз в Крыму, хотя вся родня – из Москвы, и вообще, все были против. Эта пара наполнила квартиру каким-то приятным праздничным шумом, и Маре это понравилось. А еще они принесли с собой коньяк и вино – какие-то очень дорогие, с незнакомыми названиями… Из серванта отца Полянской, у него там просто батареи алкоголя, надо же, есть же такие семьи. Мара вспомнила своих: бутылка «Арарата», которой хватало на все праздники, включая дни рождения, 23 февраля, 8 Марта и Новый год… И не забудем тайную Марину попытку пропитать тем же коньяком засохшую тушь для ресниц – чтобы ровно ложилась и не ком– ковалась.

Ильич и Марк внезапно стали закадычными друзьями. Они теперь курили у раскрытого окна и пили вино Полянской. Когда Мара внесла в комнату блюдо с бутербродами, то заметила, как странно волшебно клубится сигаретный дым в рыжей бороде Ильича. Бледный рядом с ярким Ильичом Марк повернулся к ней, тоже весь в дыму, но каком-то ужасно мутном, некрасивом, и, счастливо улыбнувшись, сказал: «Ильич пообещал нам в следующий раз принести черепки». «Какие черепки?» – удивилась Мара.

«Древнегреческие», – ответил бородач и, по-актерски прокашливаясь, принялся рукой разгонять дым.

«Господи, откуда столько дыма?!» – громко воскликнула Кира, шагая по комнате с огромной миской абрикосов, которые тоже принесли Полянские.

«Еда!» – рявкнул Ильич и схватил своими рыжими загорелыми пальцами румяный, веснушчатый абрикос. Мара потянулась тоже, и тут Ильич опередил ее и, надкусив ягоду и бережно достав оттуда косточку, спросил со странным наивным видом: «Хотите попробовать мой? Очень удачный». Мара попыталась схватить половинку абрикоса, а затем уже думать, действительно ли она готова есть чужой абрикос или ей можно будет незаметно его куда-нибудь положить, на какое-нибудь блюдечко с