– Уж не тронулись ли вы умом, маман? – вспылил Лионель, в один миг перестав смеяться. – Что вы такое городите? И кто бы меня обвинил в этом?

– Возможно, Жан Марей. Да, вероятно, я зря паникую, но я – мать и беспокоюсь за своего ребенка. Я кожей почувствовала опасность и поспешила предупредить тебя, чтобы ты знал, как правильно отвечать на вопросы, если они вдруг возникнут.

– Меня собираются допрашивать?

– Ну конечно же нет! Но чего только не узнаешь в задушевной беседе. Впрочем, ничто пока не указывает на то, что Жан Марей задался целью пролить свет на случившуюся в Люверси трагедию. Он разве что несколько раз повторил, обращаясь к Жильберте: «Стало быть, вы будете счастливы, если кто-нибудь доставит вам эту гадюку из Люверси – живой или мертвой?»

– Что ж, пусть ищет ее – пусть даже найдет! Таково и мое желание, причем самое искреннее. Если понадобится, я охотно помогу ему в поисках!

– Я тоже, разумеется, – от всего сердца!

– Так отчего вы тогда всполошились, маман, боже правый? Как вам вообще пришла в голову нелепая мысль, что Марей начнет копаться в этой истории и искать преступника? И главное, с чего вы взяли, что он обвинит меня?

– Не знаю, сынок, почему я вбила себе это в голову. Мать везде видит опасность. Этот Жан Марей словно нарочно окружает себя загадками, меня раздражают все эти ключи и лампы. Эта его таинственная сторона почему-то вдруг показалась мне совершенно отличной от всего того, что мы до сих пор о нем думали. Сначала я решила, будто ошиблась, но когда, всего через несколько минут после того, как мы обсудили возможность преступного умысла, он вдруг заговорил о заклинателях змей…

– Договаривайте, маман! – проворчал Лионель. – К чему эти недомолвки?

– Я только теперь отчетливо осознала: начнись расследование, в первую очередь, сынок, заподозрят тебя – тебя, в то время уже почти мужчину. А вдруг станут допытываться, что ты поминутно делал той страшной ночью? Ты, наверное, уже и не помнишь – пять лет все-таки прошло.

Лионель, смотревший на мать с сочувствием, к которому уже начало примешиваться раздражение, воскликнул:

– Но чего ради мне убивать тетю Жанну?! Каков мой мотив – в этой вашей безумной гипотезе, бедная моя маман?

– Ты спрашиваешь, каков твой мотив? Ты, должно быть, забыл, сколько гадостей прозвучало в мой адрес после смерти твоего дяди Лаваля. Каков мотив?!. Да хотя бы таков, что тебе было выгодно, чтобы Лаваль овдовел, поскольку твоя мать тогда смогла бы выйти за него замуж и прибрать к рукам его миллионы!

Молодой человек воздел руки к небу и расхохотался столь громко и от души, что эта его веселость смягчила бы кого угодно, но только не мадам де Праз.

Она сказала:

– Речь не о том, чтобы узнать, обоснованы ли подозрения. Как ты понимаешь, я в отношении тебя совершенно спокойна. Я ничуть не сомневаюсь в том, что в смерти твоей тети виновата гадюка и никто не заманил ее в спальню Жанны игрой на дудочке, иначе я проснулась бы и первой прибежала бы на звуки. Жильберта в ту ночь вообще не спала и лежала рядом со мной; она тотчас растормошила бы меня, уловив малейший шум. Нет, я сейчас совсем не об этом. Просто нужно быть готовым к тому, чтобы развалить любое обвинение, если таковое будет против тебя выдвинуто, а это вполне возможно, хотя теперь я и вижу, что оно рассыплется в прах, так как, слава богу…

– …Так как я никогда не заклинал змей и не знаком ни с одним раджой? Ха-ха-ха! Ну и ерунду же вы вбили себе в голову, маман!

Мадам де Праз ласково взглянула на сына, и выражение материнской гордости разлилось по ее бесцветному лицу, которое наконец-то расслабилось. Всхлипнув, она припала головой к могучей груди Лионеля.

– Что поделать? – пролепетала она упавшим голосом. – Я вдруг, ни с того ни с сего, испугалась. Ведь я так тебя люблю, сынок!

– Какая-то вы сегодня слишком впечатлительная, маман! Пугаетесь непонятно чего, вся на нервах… И, глядя на вас, слушая вас, готов поспорить, что вы хотите сообщить мне что-то еще. Выкладывайте все без утайки!

– А ты не рассердишься?

Мадам де Праз робко улыбнулась, и Лионель прочел в ее тусклых глазах безграничное обожание любящей матери. Нахмурив брови, он напустил на себя недоверчивость.

– В прошлый раз, – продолжала графиня, – ты несколько неосторожно высказался по поводу Жильберты. Помнишь? Тогда, утром, в твоей комнате. Ты намекнул на ее прошлогодний грипп, от которого твоя кузина чуть не умерла.

– Должен признаться, не помню.

– Вот-вот, это-то меня и пугает. Ты не отдаешь себе отчета в том, какие чудовищные вещи порой произносишь, дорогой мой. Я, твоя мать, прекрасно знаю, что за этими словами ничего не стоит, но люди посторонние судят о нас не только по нашим делам, но и по словам. Такими речами, легкомысленно сорвавшимися с твоих уст, ты сам себя загоняешь в западню. Ты выставляешь себя в ужасном свете.

– Напомните, что я тогда вам сказал…

– Ты сказал примерно следующее: «Если бы в прошлом году болезнь Жильберты приняла другой оборот, мы теперь не оказались бы в столь критическом положении, – мол, я бы унаследовала ее состояние». Ты же совсем так не думаешь! Тогда зачем говорить? Если в других обстоятельствах ты совершишь аналогичную ошибку в присутствии людей, которые примут тебя всерьез, они составят о тебе неверное представление, понимаешь ты или нет?

Они стояли лицом к лицу, глядя глаза в глаза, и Лионель видел: в настойчивом, умоляющем взоре матери горит вся ее пылкая, беспокойная и решительная душа.

Мягко, вопреки обыкновению, отстранившись, он почти примирительно произнес:

– В этом, маман, вы правы: мне нужно следить за собой. Но поверьте, клянусь честью нашей фамилии: мой… цинизм – только словесный. В том, что касается поступков, я не совершал ничего такого, в чем мог бы себя упрекнуть.

– Я это и так прекрасно знаю, сынок! – бросилась к нему в объятия графиня.

– Да-да, вы мне уже говорили… Но с женщинами никогда нельзя быть уверенным ни в чем. Однако повторюсь: мне не в чем себя упрекнуть. – И он добавил, слегка помрачнев: – Пока не в чем. Может, так будет и впредь. Все зависит от…

– От чего? – насторожилась мать.

– Буду откровенен, у меня от вас нет секретов, маман: я решительно настроен заполучить Жильберту и ее состояние, точнее, миллионы Лавалей – либо вместе с их дочерью, либо без нее.

Мадам де Праз беспокойно зашептала сыну на ухо:

– Ловкость и интрига, больше ничего