Лёшка не любил этих мест – они словно вытесняли его из родного города, унижали богатым блеском его простую замоскворецкую честь. Лёшка не знал, как зайти в красивый ресторан, и не имел роскошной машины, которую можно было бы у такого ресторана эффектно припарковать. Да и не в роскоши дело! На этих улицах водились и вполне демократичные кофейни, но в них, углубившись в планшет, распивали латте и зелёный чай пижоны а-ля Болеслав и загадочные фланёры вроде Курта. Рядом с ними Лёшка чувствовал себя дураком, наглухо отставшим от жизни.

На мгновение его озарило мыслью: может, ему нужно перемениться? Полюбить музыку из хруста и шелеста, которую слушает этот Курт, и тогда у них станет больше общего с Асей? Эх! Как же грустно, одиноко, обидно!

И всё-таки прогулка помогла. Совершив бессмысленный круг и возвращаясь домой по холодной апрельской ночи, Лёшка принял решение: выдержать воспитательную паузу и к Спасёновым не ходить, переночевать у себя, на мамином диванчике. А уж завтра накупить любимой Асиной выпечки – круассанов, витушек с корицей – и явиться к завтраку, без претензий и допросов, почему прогуляла концерт. Единственная просьба: пусть не выдувает его из дому лютым холодом, а объяснит по-простому, по-человечески, как ему полюбить этот их дурацкий приют.

В ту ночь сгорел собачий загончик в лесу. Быть может, поэтому Лёшка видел дурные сны и проснулся наутро сомневающимся и раздражённым. Поленился бежать в кондитерскую, пропустил часы семейного завтрака и вымокшими переулками пошёл на работу. Провёл две воскресные группы, а затем уже было поздно идти к Спасёновым – начались Асины уроки в студии рисования. Лёшка решил, что придёт мириться вечером. Наслонявшись по улицам, он продрог, дождь и ветер причесали по-своему его светло-русую голову. Он увидел своё отражение в стекле киоска с цветами, где хотел купить Асе розы, – и что-то вдруг удручило его в собственном облике. Кажется, именно то, что раньше нравилось. Вихрастый, крепкий, простой, пришёл жене за букетом. И за это – именно вот за это! – его, кажется, разлюбили. Необъяснимо упав духом, он развернулся и пошёл к Спасёновым с пустыми руками.

Лёшку впустила Софья. Её лицо было утомлённым и строгим – как всегда в последние дни.

– Ну ты, Лёш, даёшь! – сказала она, отступая и глядя как-то с прищуром, словно брезгуя касаться его взглядом. – Как же тебя угораздило? Состояние аффекта или от рождения убогий? – И, тряхнув смоляными волосами, свернула в гостиную. Дверь захлопнула со щелчком.

У Лёшки пересохло во рту. Он потрогал губы пальцами – они спеклись в корку. Уютный жёлтенький свет прихожей, на золотистых обоях – Асина акварель «Земляника», собственные тапочки на полу, которые никто, слава богу, ещё не выкинул, – всё как-то перекосилось в глазах. Он дёрнул дверь и, сунув голову в щель, взмолился:

– Сонь, что «угораздило»? Что ночевать не пришёл? Так я по улицам гулял. Думаешь, не обидно? Стоял там, как баран, с билетами, нафуфыренный! Цветы купил!

Софья поднялась и, велев Серафиме не мешать, вышла в прихожую.

– Видно, моль какая-то, Лёш, у нас завелась, – проговорила она, взглянув на этот раз мягче, с долей сочувствия. – Я подставила себя и дочку. А ты – сжёг приют. Но только я по глупости, а ты со зла.

– Я? Сжёг приют? – выдавил Лёшка севшим от изумления голосом и хотел что-то ещё сказать, но свояченица нажала ручку и распахнула дверь:

– Давай, Лёш, топай. Ася сказала, тебя не пускать. Не знаю, как ты всё это будешь улаживать.

О пожаре Софья знала от Аси, звонившей днём, тогда как оповестить Илью Георгиевича никому не пришло в голову. Ему было известно только, что внук ночевал у тётки из-за очередного собачьего приключения. Пашка был одет совершенно неподобающим образом и без зонта! А ведь всё утро лил дождь, гремел предсказанный Гидрометцентром восточный ветер, так что даже Илья Георгиевич, обычно страдающий от духоты, закрыл на кухне форточку. На телефонные просьбы деда объяснить, что происходит, или хоть вернуться за тёплой курткой Пашка односложно грубил: «Обязательно!» А потом, как видно, телефон сел, и Илья Георгиевич остался в неведении относительно планов внука.

К вечеру он сделал радио потише и некогда чутким, теперь же изрядно подсевшим слухом пытался уловить – не зашумят ли по лестнице скорые, через ступеньку, Пашкины шаги? Когда у Спасёновых стукнула дверь, старик на всякий случай метнулся к глазку и увидел Лёшку.

Асин супруг вёл себя странно. Боднув плечом захлопнувшуюся дверь, дал круг по лестничной площадке. Вернулся к двери, протянул руку к звонку, но звонить не стал. Постоял в задумчивости и, сорвавшись, чечёткой сбежал по лестнице.

Несомненно, что-то стряслось у Спасёновых! Илья Георгиевич заволновался и, почувствовав вдохновение, устремился к соседям – делиться жизненным опытом. Дверь открыла Софья и, кажется, была рада старику, если можно назвать радостью облегчение, мелькнувшее на её бледном, усталом лице. Она собиралась куда-то – уже были морковно-алым накрашены губы и обведён чёрным один глаз.

– Что, заступаться пришли? – спросила она с укором. – Наябедничал?

Илья Георгиевич затоптался, соображая, как возразить.

– И что вы предлагаете, любезничать с ним? Человек сжёг приют! – продолжала Софья, занявшись у зеркала вторым глазом. – Из ревности, из гадкой злобы. Я тоже не одобряла эту их собачью историю, но нельзя же вот так. А если мы с Серафимой ему разонравимся – так он и нас спалит?

Илья Георгиевич заморгал.

– Что ты говоришь, Сонечка? Пашин приют сгорел?

– А вы не знали? – Софья пристально поглядела в глаза Ильи Георгиевича, укрупнённые толстыми стёклами. – Ну простите, простите меня, что расстроила! Они, наверно, решили вас не волновать. – И погладила старика по плечу. – Не беспокойтесь, все живы-здоровы. Ася мне звонила. Они там порядок наводят. Там только домики собачьи сгорели, больше ничего.

На кухне Софья накапала Илье Георгиевичу корвалолу.

– Саня ругается, что я бромовый наркоман! – жаловался он. – Ну а как без капель, когда такой внук! Но сейчас уже лучше… – сказал он, прислушивась к сердцу. – Вот прямо сразу легче!

– Илья Георгиевич, можно я отойду на час? Приглядите за Серафимой? Ася должна была остаться… – холодно, как всегда в минуту неловкости, проговорила Софья.

– Ну конечно! – растерявшись, согласился старик. – Мы только ко мне пойдём, можно? А то у меня там по радио… – Он смутился и оборвал.

– Спасибо! – кивнула Софья. – Тогда я какао ей быстро сварю – и бегу! А мне тут сон про вас приснился, чудной. Рассказать? – наливая молоко в турку, усмехнулась она.

Илья Георгиевич опасался снов, но теперь, успокоенный корвалолом, всё же решился выслушать.

– Как будто вы себе устроили гнездо на липе – вон, прямо за нашим кухонным окном! – И кивнула за штору. – Мы утром с Серафимой собрались яичницу жарить, сковородку уже поставили, масло положили. А вы нам с липы подсказываете, что, мол, надо огонь убавить, а то яичница пойдёт пузырями! Представляете? Вон с той ветки! – Софья кивнула на окно.