Занятая и укрепленная нами позиция продольною долиною разделялась на две неравные половины и имела общий вид дуги, выгнутой к стороне противника. Окопы и войска были расположены по высотам. Долина днем не занималась и лишь на ночь поперек нее выставлялось сторожевое охранение для предупреждения возможного прорыва ночью.

В общем резерве всегда стоял один из полков, сменяемых по очереди из боевых линий, как бы на отдых. На каждом же полковом участке ряд частых резервов, по роте от каждого батальона, от каждой из рот боевой линий – один вход в поддержку непосредственно за своей ротой. При отражении атак поддержки и частные резервы в решительную минуту вступали в бой. По отбитии же атаки, тотчас же вновь выделялись из боевых линий и возвращались в свои окопы. Только благодаря строгому соблюдению такого порядка и удалось отбивать непрерывные атаки в течение последующих восьми дней. Новый начальник штаба подполковник Хростицкий мастерски вел учет войск и я всегда знал, чем располагаю в действительности.

Штаб дивизии и дивизионный лазарет стояли в д. Мадзяндзян, сам же начальник штаба со строевым отделением расположился в одинокой фанзе, стоявшей укрыто в лощинке на самой позиции. Эвакуация раненых шла непрерывно по конно-железной дороге на Фушун и далее.

Еще в ночь с 14-го на 15-е японцы произвели ряд частных атак, очевидно, с целью разведки. Начиная с рассвета 15 февраля они вели и днем, и ночью одну атаку за другой, с криком и бранью по-русски. Шли с необычайной отвагой и решимостью, никакой огонь, никакие потери не останавливали их; они шли по своим трупам, часто делая из них же заслон для передышки, подходили к нашим окопам на 30–40 шагов, но опрокинуть наших не могли и, расстреливаемые в упор пачечным, иногда залповым огнем, отхлынывали назад и залегали в нескольких сотнях шагов, прикрываясь, как сказано, трупами собственных убитых.

Обе стороны ясно понимали: одна, что сделать нельзя, а другая, что надо сломить во что бы то ни стало, борьба приняла прямо героический характер. Брань прекратилась.

Но положение для нас становилось все труднее. На стороне японцев было явное превосходство сил и они чаще могли пускать в бой свежие части. Наши же полки таяли, и держаться становилось все труднее. Могучим подспорьем при отражении атак явились впервые примененные за эту войну ручные гранаты, которые нам изготовлял день и ночь из пироксилиновых шашек отрядный инженер подполковник Рукин. Японцы, выдерживавшие пачечный огонь на расстоянии нескольких десятков шагов, не выдерживали взрыва ручных гранат и сразу отхлынывали на несколько сот шагов.

Вероятно, для нашего ободрения генерал-адъютант Куропаткин по разу, по два в день присылал телеграммы: «Наши дела идут блестяще, все атаки японцев нами отбиваются с огромными для них потерями». Эти телеграммы немедленно передавались по всем позициям, но невольно ставился вопрос: если так, то за что же приносить нас в жертву до конца и не поддержать нас стоявшим за нашим расположением в непосредственном распоряжении главнокомандующего 1-м Сибирским корпусом.

Под утро 16-го я немного прилег, но заснуть не мог и приказал подать помыться. Едва встал на ноги, мне сделалось дурно. Посидев немного, вторично встал, но тут со мной сделался обморок, за ним второй. Попробовал выпить чаю и не смог. Тогда я подозвал Эрис Хан Алиева и просил его выйти за меня к войскам, что я останусь тут на позиции, но войскам в таком виде показываться не буду. Дивизионного же врача просил дать какое-нибудь возбуждающее средство. Он отказал под предлогом, что это слишком вредно, и уверял меня, что если бы я съел фунт-полтора сахару, то силы восстановились бы. Поставив в известность о случившемся со мной генерал-лейтенанта Ренненкампфа, я остался лежать пластом и так пролежал 16-го и 17-го числа, когда, наконец, поев хорошенько, заснул, и на рассвете 18-го опять вступил в командование и обошел часть позиции.

Бой все время шел с одинаковым напряжением. Главные усилия японцев были направлены на наш правый фланг. Получив в подкрепление от Куроки еще бригаду пехоты, они вели атаку за атакой, но все их усилия разбились о стойкость черноярцев и бугульминцев. Последние понесли такие потери, что я вынужден был им придать батальон 36-го Восточно-Сибирского стрелкового полка.

Так шло до вечера 20 февраля. Атаки как бы несколько затихли; подошли две роты, назначенные в охранение долины, как вдруг получаю донесение непосредственно от командира батальона 36-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, занимавшего важнейший участок позиции в составе Бугульминского полка: «По нас открыли огонь с тыла, все защитники перебиты, позицию удержать не могу».

Прорыв на этом участке неминуемо повел бы за собой потерю позиции, нельзя было даже тратить время на проверку донесения и пришлось принять отчаянное решение – направить прибывшие в охранение две роты на позицию, а долину оставить временно открытой.

Написал приказание командиру Дрисского полка, только что на рассвете смененного в резерв, о высылке двух батальонов в поддержку Бугульминскому полку и донес генерал-лейтенанту Ренненкампфу.

Но прежде чем я успел отправить последние два распоряжения, в фанзу вошел ординарец командира Бугульминского полка и подал очередное вечернее донесение, в котором ничего подобного донесенному командиром стрелкового батальона не заключалось.

Успокоенный, я стал расспрашивать унтер-офицера и первым долгом спросил:

– Какой такой огонь вас так сильно беспокоит и наносит вам потери?

Унтер-офицер ответил:

– Огонь со стороны противника как бы затих. А от нашей артиллерии на каждые четыре сильные выстрела раздается один слабее и от этого слабого выстрела снаряд падает в расположение полка, главным образом стрелкового батальона.

– И что же, много наносит потерь?

– Никак нет, когда я поехал, было ранено 4 человека.

Из этого простого рассказа стало ясно, что горная батарея при Куликовском резервном полку, стоявшем уступом сзади на правом фланге позиции, неверно взяла направление и поражала своих. Командиру батареи было приказано огонь прекратить и выслать офицера на позицию для проверки направления.

Тревога оказалась ложной, но ряды защитников настолько поредели, что все же приходилось с утра ввести в боевую линию и Дрисский полк и просить генерал-лейтенанта Ренненкампфа дать мне в резерв какую-либо из частей, находившихся в его распоряжении.

Ночь на 21-е прошла спокойнее предыдущих ночей. Рано утром 21-го пришла очередная телеграмма от главнокомандующего: «Дела наши идут блестяще, все атаки японцев отбиваются с огромными для них потерями», и только что была разослана по позиции. Меня прямо взяло зло, потому что час тому назад я вынужден был приказать командиру Дрисского полка выступить на позицию для заполнения образовавшихся перерывов из-за убыли людей. Мы стояли с подполковником Хростицким у подножья сопки, за которой находились знамена Черноярского и Бугульминского полков под прикрытием сборной роты из остатков охотничьих команд в числе 60 человек, которые и составляли весь мой резерв.

Часов в 11 утра подали телеграмму, впервые за подписью Линевича, гласившую: «Для спасения армии и чести России вам надлежит держаться до конца». Мы еще не знали ни о катастрофе, происшедшей во 2-й и 3-й армиях, ни о смене главнокомандующего, но стало ясно, что случилось что-то чрезвычайное.