Она то ли не могла вспомнить, что за этим последовало, то лиещё не была готова к этому воспоминанию, но зато вспомнила, как они покидалисвоё убежище под конфетным деревом. Он заключил её в объятия под этим белымзонтиком, а мгновением позже они оказались снаружи, в снегу. И теперь, когдаона продолжает ползти на руках и коленях к перевёрнутой кедровой шкатулке,воспоминание (безумие) проваливается, (с мягким, шуршащим звуком) и Лизинаконец-то позволяет разуму поверить в то, что её второе сердце, её тайное,сокрытое от всех сердце, знало всегда. На мгновение они были не под конфетнымдеревом, не под снегом, а совсем в другом месте. Тёплом, наполненном тусклымкрасным светом. Издалека доносилось пение птиц, воздух благоухал тропическимиароматами. Некоторые она узнала: красный жасмин, белый, бугенвиллия, мимоза,запах влажной земли, на которой они стояли на коленях, прильнув друг к другу,как влюблённые, каковыми они, собственно, и были, но названия самых сладкихароматов она не знала, а знать так хотелось! Она помнила, как открыла рот,чтобы спросить, и Скотт приложил ладонь (помолчи) к её губам. Она вспомнила,что ещё подумала, как это странно — они в зимней одежде, а попали куда-то втропики, и увидела, что он боится. А потом они вновь оказались под снегом. Подтем безумным, невероятным октябрьским снегопадом.

И сколько времени они провели на той «пересадочной станции»?Три секунды? Возможно, меньше. Но теперь, передвигаясь на руках и коленях,потому что от слабости и шока не могла встать, Лизи смогла наконец-то признать,что это случилось, произошло в реальности. К тому времени, когда они добралисьдо «Оленьих рогов», она давно уже убедила себя, что ничего такого не было, новедь было, было.

— И случилось ещё раз, — сказала она. — Случилось той ночью.

Ей ужасно хотелось пить. До безумия хотелось глотнуть воды,но ниша-бар находилась у неё за спиной, она ползла от воды и вспоминала песнюстарины Хэнка, которую пел Скотт, когда в воскресенье они возвращались домой:«Весь день я шёл по бесплодной земле и мечтал о воде, холодной воде».

Ты получишь свою воду, любимая.

— Получу? — прохрипела она. — Глоток воды определённо непомешает. Боль-то жуткая.

Ответа не последовало, но, возможно, она в нём и ненуждалась. Потому что таки добралась до рассыпанного по ковру содержимогошкатулки. Потянулась к жёлтому квадрату, сдёрнула с пурпурного меню и крепкозажала в руке. Лёжа на боку, том, который не болел, она пристально разглядываласвою добычу: эти маленькие ряды лицевых и изнаночных петель, эти крошечные накиды.Кровь с пальцев пачкала шерсть, но Лизи этого не замечала. Добрый мамик связаладесятки афганов и таких вот квадратов, розово-серых, сине-золотых,зелёно-ярко-оранжевых. Афганы были коньком доброго мамика, и они один за другимслетали с её спиц, когда вечером она сидела перед телевизором. Лизи помнила,как ребёнком думала, что эти одеяла называются «африканы». Все кузины(Энглтоны, Дарби, Уиггенсы, Уошбурны, не говоря уж о бесчисленных Дебушерах)получали афганы, когда выходили замуж, а каждой из сестёр Дебушер досталось какминимум по три. К афгану прилагался дополнительный квадрат того же цвета ирисунка. Добрый мамик называла эти квадраты «усладами». Предполагалось, что онибудут использоваться как салфетки на стол или как настенное украшение. Жёлтыйафган добрый мамик подарила Лизи и Скотту на свадьбу, а поскольку он оченьпонравился Скотту, Лизи убрала приложенную к афгану «усладу» в кедровуюшкатулку. И теперь, вся в крови, лёжа на ковре, сжимая в руке жёлтый квадрат,она отказалась от попытки забыть. Подумала: «Бул! Конец!» — и заплакала. Онапонимала, что не способна на связные, последовательные воспоминания, но,возможно, значения это не имело: порядок в воспоминаниях удалось бы навестипозже, когда возникла бы такая необходимость.

И, разумеется, если бы это «позже» наступило.

Тупаки и пускающие дурную кровь. Ибо Лэндоны (а до них иЛандро) могли быть только такими. Рано или поздно это проявляется.

Так что не приходилось удивляться, что Скотт сразу раскусилАманду: о таких он знал не понаслышке, из первых рук. Как часто он резал себя?Лизи не знала. Не могла читать его шрамы, как читала шрамы Аманды, потому что…ну потому что. Один случай членовредительства, о котором она знала наверняка(ночь теплицы), был, однако, особенным. И он научился резать себя от отца,который начинал резать и детей, когда его собственного тела не хватало, чтобывыпустить всю дурную кровь.

Тупаки или пускающие дурную кровь. Или одно, или другое.Рано или поздно это проявляется.

В декабре 1995 года было жутко холодно. И со Скоттом началотвориться что-то неладное. В к??нун Нового года у него планировались выступленияв институтах Техаса, Оклахо-мы, Нью-Мексико и Аризоны (он это называл «Западноетурне 1996 года Скотта Лэндона»), но он позвонил своему литературному агенту ивелел ему отменить всю программу. Агентство, организовавшее выступления,подняло дикий крик (и неудивительно, речь шла о трёхстах тысячах долларов), ноСкотт своего решения не изменил. Сказал, что не может ехать в турне, сказал,что заболел. И он заболел, всё так. По мере того как зима набирала силу, СкоттЛэндон действительно превратился в больного человека. Лизи уже в ноябре поняла,что…

Она понимает, с ним что-то не так, и это не бронхит, как онутверждает. Он не кашляет, кожа его при прикосновении холодная, поэтому, пустьон и не меряет температуру и не даёт ей положить на лоб одну из тех полосок,что меняют цвет при повышении температуры, она знает — температура у негонормальная. Проблема, похоже, психологическая, а не физическая, и её это ужаснопугает. Однажды, когда она набирается храбрости и предлагает ему подъехать кдоктору Бьёрну, он чуть не отрывает ей голову, заявляет, что «она помешана наврачах, как и все её чокнутые сёстры».

И как она должна на это реагировать? И действительно, какиеу него проявляются болезненные симптомы? Какой врач, даже такой милый, какдоктор Бьёрн, воспримет их серьёзно? Во-первых, он перестал слушать музыку, когдапишет. И пишет он не так много, это во-вторых, и гораздо важнее, серьёзнее.Работа над его новым романом (который Лизи Лэндон, пусть она и не литературныйкритик, очень нравится) замедлилась от спринта до скорости черепахи. А что ещёважнее… Господи Иисусе, куда подевалось его чувство юмора? Мальчишечье чувстводобродушного юмора может истощиться, но его внезапное исчезновение в тот самыймомент, когда осень уступила место холоду, пугает до глубины души. Это такпохоже на эпизод из старого фильма о джунглях, когда внезапно смолкают барабанытуземцев. И пьёт он больше, да и дольше, до глубокой ночи. Она всегда ложитсяспать раньше него (обычно гораздо раньше), но знает, когда он укладывается вкровать и чем от него пахнет. Она также знает, что может о многом судить посодержимому мусорных баков, стоявших у амбара, на реконструированном сеновалекоторого расположены его рабочие апартаменты, и по мере того как её тревогарастёт, заглядывает в них раз в два или три дня. Обычно она видит банки из-подпива, Скотт всегда любил пиво, но в декабре 1995-го и в январе 1996-го в бакахпоявляются бутылки из-под виски «Джим Бим». И по утрам Скотт страдает отпохмелья. По какой-то причине это беспокоит его больше, чем всё остальное.Иногда он бродит по дому (бледный, молчаливый, больной) и окончательно приходитв себя только во второй половине дня, далеко за полдень. Несколько раз онаслышала, как он блевал за закрытой дверью в ванной, и по скорости, с которойисчезает аспирин, она знает, что у него сильно болит голова. Вы можете сказать,ничего необычного в этом нет; выдуй ящик пива или бутылку «Бима» между девятьюи полуночью — и ты за это заплатишь, Патрик. Возможно, всё так, но Скотт крепкопил с их самой первой встречи в университете, когда он принёс плоскую бутылку вискив кармане пиджака (и разделил её с ней), но понятия не имел, что такоепохмелье. Теперь же она видит пустые бутылки и знает, что каждый день крукописи романа «Медовый месяц преступника» на его столе прибавляется лишь однаили две страницы (бывают дни, когда не прибавляется ни одной), и задаётсявопросом, а как много он выпивает ежедневно.