— Больше не смотри. Голос у него плывёт, как у человека,который говорит во сне. — Пойдём со мной в постель, маленькая Лизи.

Она этому только рада, рада тому, что может выключить этот,как ей теперь представляется, ужасный фильм, вытащить Скотта из кресла-качалкии холодной комнаты. Но когда она ведёт его по коридору за руку, он произноситдве фразы, от которых у неё по коже бегут мурашки: «Ветер звучит, кактракторная цепь, а тракторная цепь звучит, как мой отец. Вдруг он не умер?».

— Скотт, это чушь собачья, — отвечает она, да только такиефразы совсем не чушь собачья, если произносятся глубокой ночью, не так ли?Особенно когда ветер кричит, а небо, окрашенное в переменчивые цвета, кажется,отвечает тем же.

Когда она просыпается на следующую ночь, ветер воетпо-прежнему, но в спальне для гостей телевизор не включён, хотя Скотт всё равносмотрит на экран. Сидит в кресле-качалке, завёрнутый в жёлтый афган доброгомамика, но не отвечает ей, даже не реагирует на неё. Скотт здесь, и Скоттаздесь нет.

Он превратился в тупака.

Лизи перекатилась на спину в кабинете Скотта и посмотрела настеклянную панель крыши, оказавшуюся прямо над её головой. Грудь пульсировалаболью. Даже не подумав об этом, она прижала к ней жёлтый вязаный квадрат.Поначалу боль усилилась… но Лизи чуть-чуть успокоилась. Вглядывалась впрозрачный кусок крыши, тяжело дыша. До её ноздрей долетал кислый запах пота,слёз и крови, смесь которых мариновала кожу. Лизи застонала.

Все Лэндоны поправляются очень быстро, по-другому намнельзя. Если это правда, а у неё есть основания верить, что правда, тогдасейчас она как никогда раньше хотела быть среди Лэндонов. Не хотела оставатьсяЛизой Дебушер из Лисбон-Фоллс, последним ребёнком мамы и папы, всегда самоймаленькой.

Ты — та, кто ты есть, терпеливо напомнил ей голос Скотта. Ты— Лизи Лэндон. Моя маленькая Лизи. Но ей было так жарко и боль была такойсильной, что теперь ей требовался лёд, а голос… слышала она его или нет,долбаный Скотт Лэндон никогда не казался ей более мёртвым.

СОВИСА, любимая, настаивал Скотт, но голос доносилсяиздалека.

Издалека.

Даже телефон на Большом Джумбо Думбо, по которомутеоретически она могла вызвать помощь, находился далеко. А что находилосьближе? Вопрос. Простой, однако. Как она могла найти собственную сестру в такомсостоянии и не вспомнить, каким нашла мужа в те жутко холодные дни января 1996года?

Я помнила, прошептал внутренний голос её разуму, когда оналежала на спине, глядя на стеклянную панель в крыше дома, с жёлтым вязанымквадратом, который всё больше краснел, прижатый к её левой груди. Я помнила. Новспомнить Скотта, сидящего в кресле-качалке, означало вспомнить отель «Оленьирога»; а вспомнить отель «Оленьи рога» — вспомнить то, что произошло, когда мывыходили из-под конфетного дерева в снегопад; вспомнить это означало вспомнитьправду о его брате Поле; а уже правда о брате Поле вела к воспоминанию охолодной спальне для гостей, с северным сиянием за окнами и рёвом ветра,который принёсся из Канады, из Манитобы, от самого Йеллоунайфа. Разве ты невидишь, Лизи? Всё взаимосвязано, всегда было, и как только ты позволяешь себепризнать первую связь, толкнуть первую костяшку домино…

— Я бы сошла с ума, — прошептала Лизи. — Как они. КакЛэндоны, и Ландро, и кто ещё знает об этом. Неудивительно) что они сходили сума, понимая, что есть мир буквально рядом с этим… а стенка такая тонкая…

Но не это было самым худшим. Самым худшим была тварь,которая не давала ему покоя, крапчатая тварь с бесконечным пегим боком…

— Нет! — пронзительно закричала она в пустом кабинете.Закричала, пусть даже крик болью отозвался в теле. — Ох, нет! Хватит! Заставьеё остановиться! Заставь этих тварей ОСТАНОВИТЬСЯ!

Но поздно. Слишком поздно отрицать то, что было, каким быбольшим ни был риск безумия. Существовало место, где еда с наступлением темнотыпревращалась во что-то несъедобное, что-то ядовитое, и где эта пегая тварь,длинный мальчик Скотта (Я покажу тебе, какие он издаёт звуки, когдаоглядывается) мог быть реальным.

— Ох, он реальный, всё так, — прошептала Лизи. — Я еговидела.

В пустом, населённом разве что призраками кабинете умершегочеловека Лизи начинает плакать. Даже теперь она не знает, действительно ли такбыло, существовал ли он в тот момент, когда она его видела… но она чувствовала…что он реальный. Речь шла о той лишающей надежды твари, которую раковые больныевидят на дне стаканов для воды, что стоят на прикроватных столиках, когда вселекарства приняты, на дисплее насоса морфия ноль, час поздний, а боль ещё здесьи забирается всё глубже в не знающие сна кости. И живой. Живой, злобной иголодной. Именно от этой твари, Лизи не сомневалась, её муж безуспешно пыталсяотгородиться спиртным. И смехом. И писательством. Эту тварь она практическиувидела в его пустых глазах, когда он сидел в холодной спальне для гостей передвыключенным и молчащим телевизором. Он сидел…

Он сидит в кресле-качалке, закутанный до уставившихся вникуда глаз в чертовски весёленький жёлтый афган доброго мамика. Смотрит на неёи сквозь неё.

«Позвонить кому-нибудь, — думает она, — вот что нужносделать», — и спешит по коридору к их спальне. Канти и Рич во Флориде ипробудут там до середины февраля, Дарла и Мэтт живут рядом, и именно номерДарлы Лизи собирается набрать, её уже не тревожит, что она разбудит их глубокойночью, ей нужно с кем-то поговорить, ей нужна помощь.

Позвонить не удаётся. Жуткий ветер, от которого ей холоднодаже во фланелевой ночной рубашке и надетом поверх неё свитере, тот самый, чтозаставляет котёл в подвале работать на пределе возможностей, под напоромкоторого трещит, стонет и сотрясается дом, оборвал где-то провод, и, снявтрубку, она слышит только идиотское «м-м-м-м». Несколько раз она всё равнонажимает пальцем на рычаг, потому что в такой ситуации это естественнаяреакция, но знает, толку не будет, и толку таки нет. Она одна в этом большом,старом, реконструированном викторианском доме на Шугар-Топ-Хилл, под небом,расцвеченным безумными полотнищами света, а температура воздуха опустилась дозначений, которые немыслимо и представить себе. Лизи знает, попытайся она пойтик живущим по соседству Галлоуэям, велики шансы, что она отморозит мочку уха илипалец, может, и два. Может вообще замёрзнуть у них на крыльце, прежде чемсумеет их разбудить. С таким морозом шутки плохи.

Она возвращает на место бесполезную телефонную трубку иторопится обратно в коридор, её шлёпанцы перешёптываются с ковром. Скотт такойже, каким она его и оставила. В кантри-саундтреке фильма «Последнегокиносеанса» глубокой ночью хорошего мало, но тишина хуже, хуже, хуже этогопросто ничего нет. И за мгновение до того, как мощнейший порыв ветраухватывается за дом и грозит стащить его с фундамента (она едва может поверить,что они не остались без электричества, уверена, что скоро наверняка останутся),она понимает, почему даже сильный ветер — плюс: она не может слышать егодыхания. Он не выглядит мёртвым, на щеках даже теплится румянец, но как ейзнать, что он не дышит?