– Как ты думаешь, может, мне тоже стоит написать о том, что я слышу?

Старый поэт закрыл глаза и молча размышлял над этим вопросом, как показалось Бенни, очень долго. Наконец он поднял голову и произнес медленно и уверенно:

– Ты прав. Ты должен писать. Имеешь полное право.

Сказанные им слова упали в тишину ночной библиотеки, как камешки в пруд, подняв рябь на его поверхности, и достигли ушей Бенни примерно в таком виде:

((((прав))))

((((право))))

((((прав))))

((((прав))))

Обычно такие вещи вызывали у Бенни беспокойство, но сегодня, как ни странно, его разум не возражал.

– Записывай все это, – продолжал старик. – Все, о чем говорят вещи. Все их проблемы…

– Проблемы вещей? – спросил Бенни.

– Конечно. Вещи имеют много проблем, но люди их не слушают, поэтому, естественно, вещи расстраиваются. Конечно, расстраиваются! Как ты себя чувствуешь, когда тебя никто не слушает?

– Погано. Но люди на самом деле и не хотят слышать, что говорят их вещи. Я знаю, потому что я пытался им сказать. Вот мой психиатр, например. Когда я ей передаю, что говорят ее игрушки, она мне не верит. Она просто думает, что у меня галлюцинации, и прописывает мне новые лекарства.

– Я тебе верю, парень, а что она не верит – это ее проблема. Ты можешь справиться только со своей проблемой. Если ты слышишь жалобы, твоя задача – помочь. Ты должен стать секретарем. Амануэнзисом. Знаешь, что такое амануэнзис? Это человек, который пишет под диктовку. Знаешь, что такое под диктовку? Это когда ты слушаешь и записываешь то, что тебе говорят. Это может быть стихотворение. Это может быть рассказ. Ты придаешь форму голосу, чтобы и другие могли его воспринять.

Бенни снова вспомнил магнитики на холодильнике. Пожалуй, лучше рассказ, чем стихотворение.

– А что потом? – спросил он. – Что мне дальше с этим делать?

– А это уже не твоя проблема. Слова сами находят себе дорогу в мир. У них это хорошо получается. – Старый поэт подал ему чистый лист бумаги. – Сейчас ты что-нибудь слышишь?

Бенни прислушался. Он услышал тихий голос, размером с грецкий орех, где-то за левым ухом. Он повернулся и определил источник: спринклер в системе пожаротушения.

– Да. – И он указал на потолок: – Вон там.

– Вот и хорошо, – сказал старик, протягивая ему карандаш. – Вот. Карандаши умеют хорошо писать. Теперь просто внимательно слушай и записывай то, что услышишь.

Бенни, подождал, глядя на чистую страницу, но спринклер замолчал.

– Больше не слышу, – сказал он обескураженно.

– Хм, – сказал Славой. – Так бывает. Пустота страницы может нервировать. Слишком много бесформенного потенциала. Иногда вещи становятся застенчивыми и замолкают. Не заставляй их. Попробуй еще раз, заново.

Бенни прислушался. Он услышал, как кто-то заговорил под столом. Это была нога. Сначала он подумал, что это пластмассовый протез Бутылочника, но потом понял, что эта нога из дерева. Заглянув под стол, он увидел крашеную деревянную ножку белого стола Hoosier. Нога что-то говорила, но такими словами, которые Бенни не мог расшифровать. Там звучала какая-то боль. И печаль. Бенни схватил карандаш – тот был сделан из дерева, как и ножка стола, – и тут он почувствовал странный резонанс, как будто между двумя деревьями пробежал ток, а он был живым проводником. Бенни закрыл глаза и поднес заточенный грифель карандаша к краешку бумаги, которая тоже был изготовлена из дерева, и тогда соединение установилось, цепь замкнулась на Бенни, и наружу полились слова.

История ножки стола

Ножка что-то вспоминает. Она вспоминает узел. Она вспоминает малыша, привязанного с помощью узла. К ножке стола когда-то был привязан маленький ребенок, и она помнит, как ребенок дергал ее. Ребенок был привязан за ногу. Ножка стола твердая и сделана из дерева, а ножка ребенка была мягкой. Мягкая кожа, мягкие кости. Это был очень маленький ребенок.

Стол вспоминает мать, завязавшую узел. Она была осторожна и взяла шарф. Шарф был мягкий, желтый, с маргаритками. Она привязала один его конец к ножке стола, а другой, осторожно, к ножке ребенка. Ребенок сидел в подгузнике на полу фермерского дома, смеялся и махал ручками, как будто хотел улететь. Может быть, ребенок думал, что это игра, в которую играет мать. Может быть, ребенок… но нет, ребенок не думал, потому что был слишком маленьким, а стол не знает, что значит думать. (То, что я, Бенни, только что написал, это мои мысли. Это не часть рассказа.)

Мать поцеловала ребенка и встала. Она наполнила молоком бутылочку и дала ее ребенку, но ребенок отбросил ее. Ну и зачем ты это сделал, спросила мать, а может быть, это спросила бутылочка. Мать смотрела, как бутылочка катится по полу, затем взяла кусок бечевки и обвязала один конец вокруг горлышка бутылки, а второй – вокруг ножки стола.

Вот так, сказала она. Она вложила бутылочку в руку ребенка, и на этот раз, когда ребенок выбросил ее, бутылочка упала рядом.

Если захочешь молока, оно рядом, сказала мать. Она надела пальто и присела на корточки. Прости, детка. Мне нужно идти. Она остановилась в дверях. Ножка стола помнит, как ее дергали, когда ребенок пытался ползти за ней. Она помнит, как плакал ребенок. Теперь матери больше нет. Ребенка больше нет. Бутылочки нет, и шарфа нет. Осталась только ножка стола, здесь, в Библиотеке, она помнит.

Бенни

Когда я записал эту историю, Би-мен попросил показать ее ему. Я думал, что рассказ получился отстойный, но он прочитал и сказал, что хороший. Славой спросил меня, действительно ли я слышал, как ножка произносит те слова, которые я записал на бумаге, и я сказал, что нет. То есть это не значит, что я сам все выдумал, но я все-таки не слышал слов, как бывает, когда говорит человек. Это больше похоже на попытку записать те ощущения, которые испытывало твое тело, а ты уже потом вспоминаешь. Например, если ушибся, а потом вспоминаешь эту боль, но воспоминание о боли отличается от реальной боли, верно? Вот такие голоса у вещей, и истории, которые они рассказывают, больше похожи на воспоминания или сны. Знаете, как сны могут казаться абсолютно реальными, но когда пытаешься передать их словами, они тут же как бы растворяются и тают? То же самое происходит с сонными историями вещей. Их чувства-голоса невозможно выразить словами, и как только вы пытаетесь это сделать, история начинает испаряться, и поэтому, когда я это записал, получилось какое-то дерьмо.

Я сообщил все это Би-мену, и он ответил, что поэзия тоже такая, вроде как