ветер или сквозняк в голове. Поначалу обычно почти ничего не приходит, не целые слова и не предложения, а что-то вроде потоков воздуха, движущиеся по открытой ране. Нужно держать свой разум открытым и стараться почувствовать голос стихотворения, пока оно проносится мимо, даже если это немного больно. Он сказал, что главное – не пытаться ухватить ветер, потому что как только это сделаешь, все исчезнет. Би-мен показал мне это рукой, раскрыл ладонь и сказал: представь, что это твой разум – а потом закрыл глаза. Он сказал, что нужно сидеть очень тихо, держать руку своего разума открытой и позволить голосам прийти. Он долго сидел с закрытыми глазами и раскрытой ладонью, как будто ожидал, что в нее с неба упадет стихотворение.

Обычно, когда я слышал голоса, я пытался заблокировать их или использовал Копинг-карточку, чтобы заставить их исчезнуть. Мне никогда не приходило в голову попытаться с ними поладить. Когда я сказал это Славою, его кустистые брови полезли на лоб; кажется, он был потрясен. Он сказал, что мои голоса – это дар, и я не должен прогонять их. Он сказал, что у меня, видимо, большой дар потому что история о ножке стола у меня хорошо получилась, и я должен продолжать попытки. Еще он сказал, что никто из писателей не бывает доволен написанным, так что я не должен переживать. Я не очень разбираюсь в писательстве, и английский в школе мне тяжело давался, так что я не знаю, правда это или нет. Это ты мне скажи. Ты же книга. Ты должна знать.

Потом Би-мен спросил, все ли мои голоса, как у ножки стола, и я ответил, что нет, они разные, и одни из них приятные, другие нейтральные, а некоторые – ужасно злые твари. А еще некоторые из них как бы личные, а другие – нет. Я имею в виду, что такие вещи, как ножка стола, карандаш или ботинок, просто ноют что-то там себе, даже если никто не обращает на них внимания. Не то чтобы они обращались ко мне, хотя, возможно, они знают, что я их слышу, и поэтому, когда я рядом, становятся более разговорчивыми. Но это не личное. Они могут разговаривать с кем угодно. Но примерно в то время, когда ножницы начали говорить гадости про мисс Поли и подговаривать меня поранить ее, я начал слышать другой голос, который был совершенно личным. Он не связан с каким-то одним предметом. Он просто висит у меня за правым плечом, как невидимая акустическая система с маленьким жестяным динамиком, которая повсюду за мной следует за мной, и когда я делаю какую-нибудь глупость, она начинает болтать, издеваться надо мной и говорить, что я гребаный идиот. Это очень жестокий голос. Когда я рассказал о нем Би-мену, тот сказал, что это, вероятно, голос моего внутреннего критика. Это было для меня новостью. Я знал, что у меня есть внутренний робот, но о внутреннем критике не знал. Но потом Славой сказал, что у всех творческих людей есть такой критик, иногда даже не один, и я почувствовал что-то вроде гордости и радости из-за того, что Славой считает меня творческим человеком.

Я не сказал ему про тебя, потому что еще не слышал тебя тогда. В тот вечер он рассказал мне безумную историю о своей ноге. Не искусственной пластмассовой ноге, а настоящей, той, которой у него больше нет. Перед этим он снял искусственную ногу и положил ее в спортивную сумку, висевшую на спинке инвалидного кресла, а пустую штанину завязал узлом чуть ниже культи, от сквозняков, как он сказал. Когда я пытался объяснить, что голос у вещей одновременно и есть, и нет, он смотрел вниз на этот узел, а потом сказал, что иногда в полусне у него чешется эта нога, но когда он пытается почесать ее, там оказывается пустота. И тогда я такой: да! это как раз то, о чем я говорю! Как будто твоя нога говорит с тобой, или память о твоей ноге с тобой говорит, и даже если ноги уже нет, ты все равно чувствуешь зуд, и это ведь что-то значит, правда? А он сказал, что да, это так, и у врачей есть для этого название. Это называется феномен фантомной конечности, а то, что у меня – это, наверное, феномен фантомного объекта. Я подумал, что это круто, и сказал ему, что у меня определенно есть этот феномен, но есть и еще один, только он связан с моим отцом, потому что у меня фантомный отец. Тогда Би-мен очень погрустнел и спросил: «Где он?»

«Умер», – ответил я. Я начал рассказывать ему о той ночи, когда умер мой отец, но он меня остановил.

«Подожди, – сказал он, подняв руку. – Я уже вижу, что это хорошая история. Это твоя история, и ты должен ее записать».

Книга

Что есть история до того, как она становится словами?

Голый опыт, мог бы ответить буддийский монах. Чистое бытие. Ощущение, мимолетное и неуловимое, того, что ты мальчик, или того, что ты потерял отца.

Нам, книгам, не дано этого ощутить. Все, что мы знаем, – это мысли, которые возникают на волне голого опыта, как тени или эхо, давая голос тому, чего уже нет. А после того, как эти мысли стали словами, а слова сложились в рассказ, что остается от самого живого опыта? Ничего, мог бы сказать монах. Все, что осталось – это история, похожая на выцветший экзоскелет, опустевшая оболочка.

Но так ли это? Мы, книги, сказали бы: нет, история – нечто большее, чем просто отработанный побочный продукт вашего живого опыта. История – сама по себе опыт. Рыбы плавают в воде, не подозревая, что это вода. Птицы летают в воздухе, не подозревая, что это воздух. История – это воздух, которым вы, люди, дышите; это океан, в котором вы плаваете: а мы, книги, – это скалы вдоль береговой линии, которые направляют ваши течения и сдерживают ваши приливы.

Последнее слово всегда будет за книгами, даже если не останется никого, кто мог бы их прочесть.

41

Бенни нужна была бумага, чтобы он мог записать свою историю, но запасы Би-мена были на исходе, поэтому они отправились за бумагой в старую Переплетную мастерскую. Переплетная мастерская – это источник чистой бумаги, сказал Би-мен, хранилище несвязанных слов.

– Но в Переплетной не стоит проводить слишком много времени, – добавил он, пристегивая протез.

– Почему?

Старик содрогнулся.

– Это жуткое место. Трепещущее сердце