– Да ладно. Я и сама не всегда хотела быть такой. Тызнаешь, что я убила человека? Я столкнула его с пожарной лестницы вСан-Франциско, и он упал с высоты четырех этажей в каком-то переулке иразмозжил себе голову.

– Почему ты это сделала?

– Он пытался оскорбить меня. Он накачал меня героином,пытался изнасиловать и говорил, что мы с ним должны стать любовниками. Он былпроклятый сутенер. Ну вот, я и столкнула его с лестницы.

– Кто-нибудь знает об этом?

– Нет. – Мэри-Джейн тряхнула головой. – Я нерассказывала эту историю никому другому в семье.

– Я бы тоже не рассказала. Хотя многие в нашем кланеспособны на такие поступки. Сколько девушек, как ты думаешь, стали добычейэтого сутенера? Ведь именно так говорят в подобных случаях, не так ли?

Эухения прислуживала за столом, не обращая на них нималейшего внимания. Телятина с виду была превосходна, хорошо обжаренная исочная. В легком винном соусе.

Мэри-Джейн кивнула.

– Куча девчонок. Полные идиотки.

Эухения поставила перед ними холодный салат из картофеля сгорошком – еще одно блюдо по рецепту Майкла Карри, приправленное маслом ичесноком. Старая служанка шлепнула большую ложку салата на тарелку Мэри-Джейн.

– У нас не найдется еще молока? – спросила Мона. –Что ты пьешь, Мэри-Джейн?

– Кока-колу, пожалуйста, Эухения, если вы невозражаете. Я, конечно, могу встать и принести ее сама.

Эухения захлебнулась в ярости от такого предложения,особенно из-за того, что оно исходило от какой-то новоявленной родственницы, даеще и совершенной деревенщины.

Она поставила на стол банку и стакан со льдом.

– Ешь, Мона Мэйфейр! – Эухения налила молока изкартонного пакета. – Ну, начинай же.

Мясо показалось Моне отвратительным на вкус. Она не моглапонять почему. Ей всегда нравилась пища такого рода. Теперь же, как толькоперед ней оказывалась еда, Мона испытывала отвращение. Возможно, просто обычныйприступ дурноты, подумала она, и это только доказывает, что все развиваетсясогласно графику. Аннелле сказала, что вкусовые ощущения изменятся примернопосле шести недель. Правда, это было до того, как она объявила, что ребенок ужебыл трехмесячным чудовищем.

Мона пригнула голову. Маленькие обрывки, лоскутки тогопоследнего сновидения снова вернулись к ней, очень настойчивые и наполненныеассоциациями, которые убегали с немыслимой скоростью, стоило ей попытатьсясхватить их и удержать в памяти, чтобы постичь смысл всего сновидения.

Она снова откинулась на спинку стула и начала медленно питьмолоко.

– Только оставь упаковку, – сказала она Эухении,суетившейся рядом, сморщенной и внушительной, сверкающей глазами то на нее, тона нетронутую тарелку.

– Она будет есть то, что ей захочется, не такли? – спросила Мэри-Джейн, стараясь помочь Моне.

Такая милая! Сама она с аппетитом расправилась со своейтелятиной и шумно стучала вилкой по тарелке, пытаясь наколоть кусочки грибов илука, которые еще оставались от салата. Наконец нервы Эухении не выдержали, иона вышла.

– Вот салат, ты хочешь его? Возьми, пожалуйста. –Мона подтолкнула тарелку к Мэри-Джейн. – Я до него даже не дотронулась.

– Ты уверена, что не станешь есть?

– Меня от него тошнит. – Она налила себе ещестакан молока. – Я никогда не отличалась любовью к молоку, знаешь ли, бытьможет, потому, что холодильник в нашем доме никогда не сохранял его холодным.Но теперь пью с удовольствием. Все изменяется.

– Правда? Что, например? – спросила Мэри-Джейн,широко раскрывая глаза. Она одним духом покончила с целой банкойкока-колы. – Можно мне взять еще одну?

– Да, – сказала Мона.

Она наблюдала, как Мэри-Джейн подскочила к холодильнику. Еерасклешенное платье по фасону походило на детское. Ноги выглядели великолепномускулистыми благодаря высоким каблукам, хотя они смотрелись точно так же и вдругой день, когда на ней были плоские туфли без каблука. Мэри-Джейн вернуласьи принялась с жадностью поглощать предложенный Моной салат.

Эухения просунула голову в дверь из кладовки дворецкого.

– Мона Мэйфейр, ты вообще ничего не ела! Ты живешь накартофельных чипсах и прочей гадости!

– Убирайся отсюда! – твердо произнесла Мона.Эухения тут же исчезла.

– Но ведь она старается заботиться по-матерински и всетакое прочее, – вступилась за служанку Мэри-Джейн. – Почему тыкричишь на нее?

– Я не желаю, чтобы кто бы то ни было относился ко мнепо-матерински. И кроме того, она так ко мне не относится. От нее уже нет житья.Она думает… она думает, что я… что я скверная девчонка. Объяснять это слишкомдолго. Она вечно бранит меня за все подряд.

– Да, но ведь когда отцу ребенка столько лет, сколькоМайклу Карри, понимаешь, люди начинают обвинять или его, или тебя.

– Откуда ты знаешь об этом?

Мэри-Джейн перестала поглощать еду и поглядела на Мону.

– Ладно, но ведь это он, не так ли? Я вроде каквычислила, что ты влюблена в него, еще когда была у вас впервые. Я вовсе нехочу сказать, что ты сумасшедшая. Думаю, любовь сделала тебя счастливой. И этоощущение не покидает меня и сейчас: ты счастлива, потому что он отец твоегоребенка.

– Я не слишком в этом уверена.

– Ох, но это он, – заверила Мэри-Джейн.

Она подцепила вилкой последний кусок телятины, отправила егов рот и с наслаждением стала жевать: смуглые гладкие щеки ходили ходуном, но наних не появлялись ни складки, ни морщинки – ни малейшего искажения. Вот уждействительно красивая девушка.

– Я знаю, – произнесла она, как только смоглапроглотить мясо, прожеванное настолько, чтобы только не повредить горло и неподавиться до смерти.

– Послушай, – сказала Мона, – это нечтотакое, о чем я еще ни с кем не говорила, и…

– Все знают об этом, – сказала Мэри-Джейн. –Беа знает об этом. Она рассказала мне. Ты знаешь, что может спасти Беа? Этаженщина сумеет преодолеть свою скорбь по Эрону только по одной простой причине.Она никогда не перестанет беспокоиться о ком-нибудь еще. Она действительнотревожится о тебе и о Майкле Карри, потому что у него есть эти гены, как всемизвестно, а он муж Роуан. Но она говорит, что цыган, в которого ты влюбилась,совершенно тебе не подходит. Ему нужна женщина другого рода – одинокая,бездомная, лишенная семьи, – такая, как он сам.