жизнь на земле замирает – или приостанавливается, – она превращается в скалу, если верить своим глазам. Стихают грозы, проходят ливни, наступает сезон зелени. Весь край, вплоть до самых далеких вершин, становится царством растений. Каждый кусок базальта увенчан листками, на мертвых камнях вырастают цветы. На глазах совершается чудо возрождения, как в нашем холодном краю после таяния снегов… В течение месяцев можно наблюдать выжженную пустыню, и при этом нет сомнений, что в ней хранятся бесчисленные неистребимые семена, готовые прорасти. И понимаешь, что реальное могущество принадлежит не мраку, не камню, а жизни. Все, что живет, кричит или шепчет, или поет, что никогда нельзя отчаиваться, что на самом деле смерти не существует.

Огонь с неба поначалу благословляет посевы, любовь насекомых и птиц, радостное возбуждение стад, беззаботность головастиков в лужах. Затем небесный огонь становится палящим, как будто боги напоминают своим творениям, что радость длится недолго, что не одна она наполняет существование, что требуются также испытания, мужество, слепое упорство, скрытая находчивость. Беспощадность неба оборачивается великим сияющим гневом, бесконечным жестоким наслаждением, чуждым бытию, разрушающим бытие, самодостаточным, лучезарным, бессознательным и прекрасным.

Скот гложет последнюю пожелтевшую траву, которая царапает ему горло… На плантации основной проблемой становится нехватка воды. Я вырыл скважину. Ручьи пересыхают… В самые трудные времена мне приходится брать воду из озера, это изнурительный труд для моих пеонов… Земля умирает от жажды на краю воды, видишь ли. Однако мы совершаем чудо, спасая этот клочок земли.

– После уборки кофе я забираюсь в мой старый «Форд» и еду в город. Всего, что я зарабатываю, едва хватает на жизнь и на заказ нескольких книг из Нью-Йорка… Я мог бы разбогатеть, это правда, как некоторые, ссужая бедняков до следующего урожая, набивая амбары кукурузой и сахарным тростником и т. д., и прибыль обеспечена. Но меня охватил стыд при такой мысли, и я смирился с тем, что меня считают дураком. Если с волками жить, было бы разумно научиться по – волчьи выть и кусать, но я давно выбрал иное, впрочем, более трудное, ибо своего рода рок, здесь и везде, преследует того, что хочет быть более человечным, чем остальные… Не скрою, мне хотелось бы преодолеть свое отвращение и заработать денег, чтобы возвратиться в Европу, когда Европа вновь станет континентом удивительного возрождения. Так и должно произойти после периода пустынь. Мы увидим, как идеи, силы, люди, творения прорастают на кладбищах, из-под гнили… Ну, хорошо, я не вернусь или вернусь старым и без гроша, тем хуже, чтобы окончить свои дни в эпоху начинаний.

Тропики полны стареющих людей, которые следовали за мечтой, хотели стать художниками, учеными, первооткрывателями, революционерами, реформаторами, мудрецами! И которые однажды сказали себе: сначала надо делать деньги, чтобы выбраться из бессилия! Это самое легкое, ибо означает поддаться бессилию. Они стали богачами, разочарованными в себе и, значит, во всем, провели жизнь, все более раззолачивая свою клетку, в то время как в них росла циничная горечь. Лучшие из них до сих пор подписываются на передовые теософские или литературные журналы, напоминающие им об угасшем энтузиазме… Они играют в бридж, по инерции продолжают спекулировать землей и товарами… Я знаю нескольких. В дорогих ресторанах мы вместе печально курили сигары, обсуждая мировую войну с самым минимумом проницательности. Я перестал видеться с ними, потому что многие до сих пор глупо любуются звездой мертвой революции. Им это нужно как укол, продлевающий существование.

Я руковожу пеонами, которым хорошо плачу, которые у меня воруют, понемногу, зная, что я знаю, но не ведая, что, на мой взгляд, они правы. Если бы я платил им больше, они бы быстро разболтались, и влиятельные люди нашего края сочли бы меня врагом общества… Я встаю на заре, зори здесь свежие, как начало мира. Наблюдаю за работой… К вечеру я укладываюсь в гамак с книгами и газетами, опаздывающими на несколько дней, но это неважно, и покрытыми несколькими слоями глупости и лжи… В книгах еще можно встретить живых людей. Я не люблю модные литературные поделки; они зачастую проникнуты низостями и вызывают обманчивое отчаяние. Подлинное отчаяние не имеет авторских прав. Зачем писать, зачем писать, если не для того, чтобы отдавать, обретать широкое видение жизни, образ человека, вскрытый до самых глубинных проблем, которые составляют его величие? Я предпочитаю научные труды, в них больше воображения, они поражают.

Я сожалею, что до сих пор еще существует сознательная неволя, единственная, являющаяся полноправной частью нашей природы. Я – владелец этой плантации, густо заросшей как участок сельвы, бесплодной для меня, вопреки очевидному. Я ухаживаю за ней со своеобразной любовью. Таким образом, я выполняю инстинктивный долг перед землей, мертвыми и поражениями – великими и временными… Благодаря этому, у меня мало времени на сознательные сожаления; хотя избавиться от них полностью невозможно. Порой я чувствую себя околдованным растениями, но животные, на мой взгляд, более красноречивы. Я смотрю на большого янтарного скорпиона и думаю, что он является предком многих живых существ этого мира, выжившим со времен палеозойской эры. Большими стаями прилетают дикие утки, садятся на озеро, я вижу, как за тыквами прячется стрелок-индеец; птицы разлетаются, как только замечают его, между ними и охотником завязывается поединок хитрости; но зная, что я безоружен, они дают мне приблизиться. Я бросаю в них камень, на который им наплевать: знайте, что человек зол! Иногда, когда я читаю, ко мне подползает спокойная гремучая змея, поднимает свою тонкую стилизованную головку, показывает черный язычок, похожий на иглу из живой плоти, вертит изящно позвякивающим хвостом; решает, что я – создание, подобное ей, одинокое, ничем не хуже ее и беззаботно, пританцовывая, уползает. Она очень красивая, гремучая змея… Я часами наблюдаю за порхающими над цветами колибри… Это самая хрупкая из птиц, крошечная, темная и блестящая, она обладает опытом короткой жизни в поисках пыльцы, любви, бегства от ужасных, совершенно непостижимых опасностей, от которых ее защищает маленький рост; эти крошечные проблески разума позволили ей пережить не одну геологическую катастрофу… Я наблюдаю за странным полетом пеликана, который кажется мне уродливым, потому что его эстетика – давно минувших времен… Таковы мои важные ежедневные встречи.

Люди более неприятны. Крессенсиано, кузнец, несколько раз стрелял в меня, правда, с большого расстояния, не желая попасть. У нас хорошие отношения, я думаю, что тогда он был пьян, а может, и не только пьян. Соблазнительно жить на прицеле ружья и играть с ним какое-то время, тогда, должно быть, чувствуешь себя сильным, даже хорошо себя чувствуешь. Крессенсиано добр, потому я