до сих пор жив. Это печальный, очень задумчивый работник, если только он думает, когда садится на корточки в свете луны, и часами не шевелится. Тогда он становится похожим на маленького черного ястреба, которых ты видела почти повсюду и которые всегда голодны. Его жена заверила меня, что он не желал мне никакого зла, что сам боялся попасть в меня, только если Богу это не будет угодно (и как узнать, угодно это Богу или не угодно, не нажав на курок?). Он думал, что сыграл со мной хорошую шутку: пробил дыру в шляпе. Однажды вечером в праздник я пошел к Крессенсиано, мы насадили наши шляпы на колы и стреляли по ним, смеясь очень громко, я хотел сказать, очень тихо. Это была моя идея; с тех пор мне стало спокойнее… Я лечу детей. Дети Панчо страдают от амеб, у детей Исидро болят гланды. Я раздают маленькие дозы сульфы, и меня считают немного колдуном; совсем немного, потому, что они сами могут купить сульфу в Сан-Бласе, у дона Гамелиндо… Настоящая колдунья, донья Лус, знает, что я ничего не понимаю в магии, как симпатичная змейка знает, что у меня нет яда, а у нее есть. Я лечу Понсе, когда он валяется мертвецки пьяным. Случаются также приступы эпилепсии, которая донья Лус исцеляет лучше меня, просто не вмешиваясь, правда, поджигая при этом травы и толченые кости… Медицина доньи Лус опережает мою на несколько столетий, потому что она сохранила опыт, восходящий к неолитическим культурам… Донья Лус вылечила меня от лихорадки, которую я не смог диагностировать. Она сделала много добра Ноэми.

…Ты видела пронзительные глаза Ноэми, их призрачное и нерешительное внимание, вспыхивающую в них панику… Ноэми спокойна, она делает вид – особенно перед самой собой, – что все забыла, игнорирует войну, притворяется, что больше не испытывает страха. Она перечитывает одни и те же книги, строчка за строчкой, и я думаю, на самом деле не читает, а отдается мечтам, которые вызывают в ней слова. Она, напевая, работает по дому. Иногда она не узнает меня, или узнает во мне кого-то неизвестного. Смеется как ребенок и говорит: «Вы думаете обмануть меня! Вы хорошо разыгрываете! Но я не хочу, чтобы вы так делали…» И я думаю, что действительно хорошо играю роль, и делать этого не следует. Затем она меняется, узнает меня: «А, вот и ты! Я счастлива…» Но в голосе ее горечь. Наверно, донья Лус сделала мою магическую куклу и как-то с ней манипулирует, чтобы я возвращался из самых таинственных путешествий.

Ноэми предчувствует землетрясения, которые часты и не опасны. Она сообщает мне о них так: «Мои кости холодеют, скоро задрожит земля…» И будит меня по ночам, чтобы сказать: «Послушай…» Я зажигаю свечу, и мы глядим друг на друга с улыбкой, вместе чувствуем дрожь гор, шум озера. У Ноэми в такие моменты удивительно красивые глаза, это для нас драгоценные минуты… Если земля качается все сильнее, мы спускаемся в сад, держась друг за друга, потому что я не доверяю старой кровле, на улице спокойнее. В свете звезд нам кажется, что земля парит под нашими ногами. Листья трепещут, испуганные птицы с криками мечутся в небе, мне вспоминается гремучая змея, наверно, выползшая, как и я, из своей норы, и которая так же уверена, что если небо и покачивается немного, то порядок блестящих точек в нем неизменен. Огромная комета, которую мы ждем в глубине сердец, не появляется. Ноэми кладет голову на мое плечо… Однажды она сказала мне, что в такие минуты наша планета должна замечательно мерцать в космосе. Во всяком случае, это поэтично…

Психиатры считают, что Ноэми страдает от шизофрении или маниакальной депрессии, нарушения контакта с реальностью, распадом личности и все прочее. У меня, скорее, ощущение, что она установила контакт с реальностью, более для нее приемлемой, чем наша, в которой живем мы. Поскольку на тысячу километров в округе нет ни одного психиатра, Ноэми нечего опасаться поверхностных диагнозов…»

Бруно, казалось, был рад говорить. Дарья догадалась, что ему подолгу приходилось молчать. Она ощутила горечь. И сдержалась, чтобы не сказать: «И ты мог так жить в то время… в то время как!.. И ты не сделал ничего ни для кого на свете! И ты не внес свою лепту в…» Бруно Баттисти взглянул на нее проницательно, как раньше:

– Я знаю, о чем ты думаешь. Согласен, я страдал от этого. Это было несправедливо и напрасно. Идем ужинать.

Он не задавал ей вопросов. Когда она рассказывала ему о войне, он слушал ее, казалось, лишь из чувства дружбы, как будто и так уже все знал. Когда она начала рассказывать о бомбардировке Альтштадта, он, не прерывая, увел ее под сень бананового дерева и показал набухшие фиолетовые, сексуальные зреющие плоды. «Красиво, да?» Ужасные вещи и сопровождающие их тревожные мысли куда-то отступили. За несколько дней Дарья поддалась светлой истоме. «Мы поговорим обо всем, – сказал тогда ей Бруно Баттисти, – когда ты освободишься… Посмотри на горы. Посмотри на птенцов…»

– Нужно освободить мысль, – неожиданно согласилась Дарья.

– Если это возможно.

Одиночество окутывало мир легким, но незыблемым покрывалом. Избыток света слепил, потому что стирал все, кроме полыхания солнца, отражения солнца, жара солнца над платиновым озером, влажного тепла сельвы под пахучей листвой высоких эвкалиптов. Ноэми, белый силуэт, пересекла аллею, поднялась на террасу – присутствующая-отсутствуюшая, реальная-нереальная. Прыгала кошка, охотясь за ящерицей. Донья Лус, черный силуэт, с густыми седыми волосами, спадающими на плечи столетней девочки, с блестящими глазами, бродила под кофейными деревьями… Показались, а затем скрылись из виду большие шляпы на головах цвета обожженной глины; брови, усы, глаза были очень черны; развевались белые лохмотья на коричневых телах… На ровной глади озера перекликались рыбаки в пирогах, и эхо их голосов, казалось, звучало еще долго, когда они умолкали. Плоды манго насыщались солнцем. Зрели и другие плоды, огромные, покрытые густыми шипами. На блестящих паутинах висели красивые черные пауки с красными знаками на брюшках. В тени деревьев орхидеи раскрывали свои хрупкие и мясистые цветы. Никакой завершенности во всем этом, великолепный неподвижный и изменчивый беспорядок, изобилие примитивного сладострастия и невинной жестокости, напор соков и крови захлестывал счастьем плантацию, окруженную пустыней. Ни одно из человеческих понятий не могло сохранить здесь свое обычное значение.

– Нет никого, никого, с кем бы можно было поговорить? – спросила Дарья однажды вечером в низкой столовой, где после трапезы они наблюдали за кошкой, играющей с котятами.

Ноэми подняла свои светлые глаза, зрачки