— Я вижу… звезду, — пробормотал наконец Леберехт.

Произнес ли он эти слова вслух или про себя? Он не знал этого.

Голова его пылала, как железо в кузнечном горне. Его мысли кружили вокруг единственной темы; его занимало одно: книга Коперника. Возможно, Микеланджело знал об Astrum minax, грозящей звезде, в связи с которой языческая наука возвещала конец света? Но если мастер знал о ней, то какую цель он преследовал своими апокрифическими намеками? Почему молчал, если знал правду?

Леберехт погрузился в размышления и совсем не заметил, что кардинал и Карвакки удалились, едва ли не бегством покинув Сикстинскую капеллу через боковую дверь. Ему казалось, что Карвакки сделал ему какой-то знак, но, паря между небом и землей, Леберехт был слишком занят собой, чтобы обратить на это внимание. Его уши наполнил гул, и в голове пронеслась мысль, что трубы Микеланджело — это намек на рев, который должна производить Astrum minax, пролетая последнюю тысячу миль, прежде чем она столкнет Землю с ее орбиты. От ужаса, охватившего его, Леберехт покрылся холодным потом.

И двадцати лет не оставалось до великой катастрофы, которая уничтожит все живое. Это должно случиться в 1582 году спасения. Спасения? Нет, о спасении не могло быть и речи: спасение через Господа нашего Иисуса, Страшный суд, разделение на грешных и праведных, вера и обещание вечного блаженства — все это утрачивало смысл перед лицом надвигающейся катастрофы. Звезда уничтожения ввергла бы все в свой водоворот, несясь навстречу Солнцу — мертвому шару пылающей материи в центре Вселенной, где бы сама Земля вспыхнула и выгорела подобно сухому стволу дерева, который в огне достигает багрового жара и, подняв столб дыма, обращается в ничто.

Было ли причиной разнузданной жизни Пап знание о близком конце? Не потому ли они больше не верили в собственное учение и учение своей Церкви? Не потому ли они пьянствовали, обжирались, развратничали и грешили с таким рвением, что знали о конце, предсказанном Коперником? Боже, но как же иначе объяснить то, что Папа, имя которого носит эта капелла, создал собственный бордель, который приносил ему восемьдесят тысяч золотых дукатов, а его племянник, кардинал Пьетро Риарио, наделенный четырьмя епископствами и патриархатом, погубил себя распутством? Что Папой был избран Бальдассаре Косса, о коем было известно, что он спит с женой своего брата и совокупляется с двумя сотнями вдов и девиц? Что его святейшество Александр VI, Папа, о котором Савонарола сказал, что он хуже скота, имел связь с собственной дочерью и устраивал оргии, где плясали обнаженными пятьдесят luparellae, которые должны были, как собачки, ползать по полу, чтобы затем на глазах понтифика быть изнасилованными папскими камергерами? Что Климент V не брезговал пытками, а Павел IV — жестокостями? И что все это были не разовые случаи, но правило, peccata in coelum clamantia — грехи, вопиющие к небесам?

Внезапно две сильные руки обхватили Леберехта сзади и вернули его в реальность. Он и глазом не успел моргнуть, как папский чиновник в длинном красном одеянии, под которым скрывалось полное сил тело, заломил ему руки за спину, а второй, такой же комплекции, налетел на него с вопросами:

— Что ты ищешь здесь, сукин сын? Что тебе здесь надобно?

Леберехт пробормотал пару слов в оправдание: дескать, он восхищался фреской Микеланджело и, возможно, задержался перед этим произведением больше положенного времени, а теперь собирается спешно удалиться.

Однако его объяснение не нашло сочувствия у стражей. Пока один держал молодого человека, другой обыскивал его с головы до ног, проверяя, нет ли у него с собой оружия. Потом, подталкивая, они поволокли Леберехта по длинному переходу без окон к двойной двери, которая вела в пустое помещение, роковым образом напомнившее Леберехту тот зал, где инквизитор Бартоломео зачитывал приговор над телом его отца. У стены стоял длинный широкий стол с двумя свечами, за ним — три резных черных стула, и ничего более — безмолвный, изолированный, неизвестный мир.

Служители пропали, не сказав ни слова, и единственным утешением Леберехта стало сознание того, что в жизни он справлялся и с более безвыходными ситуациями. Так и стоял он в центре пустой комнаты. Два окна выходили в длинный узкий внутренний двор. На двери не было ручки. Это вызывало у него страх.

После бесконечного ожидания (Леберехт не отважился занять место ни на одном из обоих стульев) внезапно открылась дверь и в сопровождении писца внутрь вошел дородный монсеньор, благообразный вид которого указывал по меньшей мере на его духовный статус. При дальнейшем допросе он заносил каждое сказанное Леберехтом слово в протокол.

— Как зовут брата во Христе? Каким образом он проник сюда и с каким намерением? — монотонно начал зачитывать монсеньор свои вопросы, стараясь резкими движениями устроить свое тело на одном из стульев. При этом он ни разу не удостоил Леберехта взглядом.

Леберехт назвал свое имя и рассказал, что он — каменотес из немецких земель и бригадир каменотесов на строительстве собора Святого Петра. При содействии мессера Карвакки, своего наставника, и кардинала Лоренцо Карафы, его друга, он попал в Ватикан через боковой вход, но где и каким образом, он объяснить не может.

Упоминание имени Карафы вызвало у жирного монсеньора явное беспокойство. Он что-то прошептал писцу, после чего тот исчез.

— Монсеньор, — умоляюще произнес Леберехт, — я не совершил ничего предосудительного. Желанием моим было увидеть фреску Микеланджело. Ничего более.

Человек в мантии с алой каймой не выказал никакого волнения. Его глаза на совершенно бесстрастном лице, казалось, смотрели сквозь Леберехта, словно тот был прозрачным. И когда молодой человек, опасаясь, что монсеньор не понял его, повторил свои слова, тот не дал ответа.

Входная дверь распахнулась быстрее, чем ожидалось, и Леберехт увидел двух других монсеньоров, самым превосходным образом воплощавших настроение Бога на шестой день творения: один из них был великаном, выше Леберехта, при этом худым и аскетичным, другой же, маленький и приземистый, уже на земле нес епитимью как часть тех мук, которые должны быть уготованы в чистилище. При этом повелительное звучание голоса последнего не оставляло никаких сомнений в том, что униженный Господом Богом монсеньор был рангом повыше обоих других, которые окружали его за столом как благочестивые служки во время Те Deum.

— Значит, он к тому же приверженец кардинала Карафы? — пролаял карлик. — И он еще осмеливается признаться в этом!

В это мгновение Леберехт осознал, что совершил ошибку, упомянув имя кардинала. Лоренцо считался ярым противником преемника своего дяди. Только теперь молодой человек догадался, почему кардинал и Карвакки удалились с такой поспешностью.

— Монсеньор, — со всей серьезностью начал Леберехт, — я…

— Пусть замолчит! — вмешался карлик. — Он заодно с негодяем Бенедетто Аккольти, который утверждает, что Бог доверил ему некую тайну. Но Бог, Господь наш, беседует лишь с наместником своим на земле, а не с еретиками без роду и племени.