— И не увидите, — вполне искренне пообещалаЛена. — Если только…

— Если только что?

— Если вернули все, что было…

— Да пошла ты!!! Нету у меня больше ничего!!! Нету,говорят тебе! Могу разве что трусы свои тебе отдать, может, хоть тогдаотвяжешься!

— И вот еще что… Не вздумайте по этому поводу кому-тоугрожать… Иначе дело окончится для вас весьма плачевно, обещаю…

Осыпаемая проклятьями Печенкина, Лена ретировалась,подпихнула задом калитку и, крепко сжимая узелок в руках, помчалась к машине.И, только плюхнувшись на сиденье, перевела дух.

— Ну что? — поинтересовался выросший за ее спинойПашка.

— Кое-что есть…

Узелок при ближайшем рассмотрении оказался грязным носовымплатком огромных размеров: теперь в нем покоились серебряный перстень,серебряный браслет, серебряная цепочка с затейливым медальоном и расхристанныйбумажник. При виде всех этих вещей, некогда принадлежавших Роману-Нео, у Леныпотемнело в глазах и сразу же стало трудно дышать. Перебирать их в машине небыло никакой возможности, вот только бумажник… Мельком заглянув всдержанно-щегольское портмоне, она не обнаружила там ни одной купюры, ни одноймонеты, — только несколько визиток и билет на электричку. И все. Ничегодругого и ожидать не приходилось: падальщик Печенкин поработал основательно.

Трясущимися руками Лена открыла бардачок и спрятала тудатрофеи. А потом повернулась к Пашке.

— Я отвезу тебя домой, — сказала она.

Пашка молчал.

— Я отвезу тебя… Мне нужно возвращаться в Питер, мойхороший…

Пашка молчал.

— Вот что… Я отвезу тебя домой. Сейчас. И оставлю адреси телефон… Если что…

Ч-черт, я сама приеду.., очень скоро. Обещаю…

Пашка молчал.

Так, в полном молчании, они добрались до улицы Связи иостановились перед Пашкиным домом. Но он так и не подумал выйти из машины. Дажетогда, когда Лена открыла ему дверцу. Он так и сидел, впаявшись в сиденье иприжав к груди Ленин рюкзак. Как будто этот рюкзак был его последней надеждой,последним оплотом.

— Выходи, — теряя терпение, сказала Лена.

Пашка помотал головой и еще крепче прижал рюкзак к себе.

— Павел, ну ты же взрослый парень… ну нельзя же так…

Она потянула за лямку: напрасный труд — Пашка скореерасстался бы с жизнью, чем с проклятым рюкзаком. Глупее ситуации и придуматьбыло невозможно.

Лена тянула рюкзак к себе, а Пашка отчаянно сопротивлялся. Апотом…

Она даже не поняла, как произошло это «потом»: должно быть,Пашка ослабил хватку, или она потянула слишком уж сильно…

Но рюкзак неожиданно вывалился из рук мальчишки и упал. Ивсе его немудреное, знакомое до последней шпильки содержимое вывалилось наземлю. Вот только…

Вот только…

— Что это? — прерывающимся шепотом спросила Лена уПашки, присев на корточки и разглядывая вещь, которая никогда ей непринадлежала.

Никогда.

— Что это? — еще раз переспросила Лена, а Пашкамолча сглотнул.

Рядом с машиной, в пожухлой от пыли придорожной траве, лежалпистолет…

…Ну, конечно же, он назывался совсем по-другому — этответер.

Он назывался совсем по-другому, ив нем не было никакогонамека на бреши в унылой груди Монсеррат — гор, которые втюхиваются мирнопасущимся стадам туристов как национальная святыня. И никаких запоздалых зимнихпереживаний по поводу косноязычной каталонской поговорки: «Тот не будетсчастлив в браке, кто не приведет свою невесту в Монсеррат».

Но на чертовы горы вкупе с поговоркой Бычьему Сердцу былоровным счетом наплевать. Перспектива женитьбы была самой туманной из всехтуманных Антохиных перспектив. Представить себя с кольцом на толстом безымянномпальце было так же нереально, как представить себя в постели с Мадонной. Или —с Уитни Хьюстон. Или… Или с сэром Элтоном Джоном на худой конец… Мысль обЭлтоне Джоне, который до сих пор рифмовался лишь с резиновым изделием № 2 даеще с уничижительным эпитетом «штопаный», не на шутку обескуражила БычьеСердце. Да что там, она просто с ног его сбила. До сих пор педрилы-мученикивсплывали, как утопленники, лишь в мутной воде его ментовских угроззадержанным, в качестве портяночного фольклора — и вот, пожалуйста…

В постели с сэром Элтоном Джоном, мать его за ногу!

Не думать о такой хрени, не думать!

Это — провокация!

И чтобы не поддаться на провокацию, Бычье Сердце резкопереключился на вполне благостные, густо заросшие кувшинками, пасленом ирезедой vulgaris мысли о таком же благостном и безупречном с точки зрениясексуальной ориентации убийстве Романа Валевского, после чего спланировал намужественно-прошлогоднюю, без всякого подвоха, смерть Вадима Антропшина. Тут-тоего и поджидала неожиданность: покойный яхтсмен предстал перед незатейливымАнтохиным воображением в ореоле снастей, шкотиков и парусов, отдаленнонапоминающих китайские переносные ширмы; со спасательным жилетом, надетым наобветренный тельник. И этот тельник… Этот тельник сразу же напомнил ему…

Сразу же напомнил… Вот ч-черт, он напомнил Антохепрестарелую рэпершу Натика!

Дражайшую мамочку гнуснеца Лу Мартина.

Да, именно так.

А потом из широких штанин Натика вывалился и сам Лу. Лукавыйхлыщ, извращенец, самая подходящая кандидатура на роль рваной грелки для сэраЭлтона Джона… Круговорот дерьма в природе, ничего не скажешь. За что боролись,на то и напоролись.

Здра-а-авствуйте, девочки!..

Бычье Сердце бессильно выругался про себя. С такимигнилозубыми ассоциациями недолго и в психушку угодить. Кыш, голубиная стая,кыш!

Но прогнать тщедушный призрак Лу Мартина удалось только стретьей попытки: первые две, ознаменовавшиеся зуботычиной и хуком в скулу,бесславно провалились. Потеряв всякое терпение, Бычье Сердце отшвырнул стул ипринялся колотиться дурной башкой в тонкую стену кабинета.

Полегчало не сразу, но полегчало: Лу Мартин — свещичками-на-выход — наконец-то убрался из воспаленных извилин майора Сиверса.А вместо фантомного Лу в дверном проеме кабинета нарисовался вполне реальныйчереп.

Череп был гладко выбрит и принадлежал оперу РамилюРамазанову, сентиментальному татарину со слегка косящими глазами дамскогоугодника и вероломной бороденкой Чингисхана.

— Ты чего это? — спросил Рамазанов.

— Ору тебе, ору, не слышишь, что ли? — тотчас жевыкрутился Бычье Сердце, на секунду и сам удивившийся этой своей лихости.