и выпрямилась, невольно бросая взгляд на дверь кабинета. Должно быть, занимательно жить такой жизнью – принимать ухаживания, наносить визиты, когда только вздумается, танцевать на балах, отвергать все предложения руки и сердца, чтобы принять одно, то самое… Эвелин жила такой жизнью, но ей она, похоже, вовсе не нравилась. Что бы Уинифред ни отдала, чтобы оказаться на ее месте!

В ожидании Дарлинга она заскучала и проголодалась. Уинифред в три глотка опустошила чашку холодного чая и неспешно прошла к письменному столу. В последнее время в нем явно не было нужды – чернильница и бухгалтерские книги покрылись слоем невесомой пыли.

На месте, на котором обычно сидел Теодор, лежало какое-то письмо, явно брошенное в спешке. Неужели это предусмотрительно оставленная им записка?

Улыбаясь, Уинифред потянулась через стол и схватила лист. Перо, лежавшее поверх него, скатилось со стола и упало на пол. Она решила, что поднимет его позже.

Она принялась было за чтение, но остановилась, едва увидев, кому письмо было адресовано.

«Дражайшая матушка!»

Вздрогнув, Уинифред опустила руки и ошеломленно уставилась в стену перед собой, заставляя себя удержаться от дальнейшего чтения. Матушка?! Что это значит? Письмо руки Дарлинга, без сомнений; но почему он датировал сегодняшним днем письмо своей матери, которая вот уже три месяца как мирно покоится на Хайгейтском кладбище? Возможно, сентиментальный Теодор пишет ей письма посмертно, но зачем? Раскаивается в том, что не смог защитить ее от Уоррена?

Нет, она не будет читать. Письмо личное и явно не предназначено для ее глаз. Уинифред следует положить его на место, поднять с пола перо и сделать вид, что она никогда не знала о существовании этого глупого послания…

Но что, если его содержание хоть сколько-нибудь раскроет ей тайну прошлого Теодора, его семьи, мотива? Возможно, в этом письме есть что-то, о чем сам Дарлинг никогда бы ей не рассказал. Следует ли ей это читать? Или довольно с нее подслушивания в доме Клэртонов?

Уинифред ведь случайно увидела это письмо. Да, оно адресовано не ей, а матери Дарлинга, но это ли не подозрительно? Ведь должна же она знать, какие цели преследует Теодор на самом деле.

Любопытство в считаные мгновения одолело совесть. Уинифред присела в кресло и опустила взгляд на чужое незаконченное письмо.

«7 июня 1857, Лондон

Дражайшая матушка!

Первое, в чем я хочу тебя заверить: твой Тедди совершенно здоров. Надеюсь, это письмо застанет в добром здравии и тебя, и бабулю Мисси. Ее ночные приступы кашля, о которых ты писала, беспокоят меня. Я все жду, когда же удастся улучить неделю-другую, чтобы приехать к вам в Хэзервуд-хаус – надеюсь, все еще домой, а не в гости. Но пока что это не совсем возможно: из-за череды событий, о которых я предпочту умолчать, мое положение стало непрочным. Повода волноваться нет; мисс Бейл все уладила, хотя меня гложет совесть за то, что я предоставляю ей отважно расправляться с моими неудачами. Попытка взять дела на себя потерпела крах, и я не уверен, стоит ли пытаться еще – не усугублю ли я положение? В любом случае пока что я не могу покинуть Лондон.

Матушка, ты будешь удивлена, но я совершенно переменился со своего последнего письма – а ведь когда я писал тебе в прошлый раз, пару дней назад? Что ж, готов признаться и тебе, и самому себе: меня больше не гложут сомнения. Я бесповоротно, отчаянно влюблен. Думаю, ты догадываешься, кому адресованы мои симпатии, как и я догадываюсь из твоих ответных писем, что ты не слишком их одобряешь. Я соглашусь с тобой в том, что наше с ней знакомство длится не слишком долго, но глубина и сердечность моих чувств не дают мне в них сомневаться. И я счастлив, зная, что мои чувства взаимны. Ты не представляешь, какой радостью меня наполняет мысль, что этот ослепительный, прелестный ангел, чьи достоинства в разы больше моих собственных, позволяет своему сердцу открыться ради такого, как я. Чем больше я узнаю ее, тем сильнее и трепетнее люблю. Она человек непростой судьбы и непростого характера, но это ни в коей мере не умаляет ее достоинств и моих чувств, а, напротив, приумножает их стократ. Признаться, я и не чаял… впрочем, о доверии говорить все равно рано.

Знаю, ты бы позволила раскрыть ей все подробности нашего с тобой положения. Нет человека, который больше бы заслуживал доверия, чем Уинифред. Я знаю, что она не обмолвилась бы никому и словом. Но все же не могу заставить себя открыть ей правду о собственном происхождении, ведь это поставит под удар и тебя. Лгать ей невыносимо, а потому я увиливаю, всячески избегаю разговоров о семье и опускаю клочки полуправды. Это ранит ее сильнее, чем я мог подумать. Уинифред умна и проницательна, а потому точно знает, когда ей не говорят всего. Конечно, она полагает, что я не раскрываю ей правду потому, что не доверяю ей, но это совершенно не так. Больше всего я хочу разделить с ней нашу тайну, поэтому прошу у тебя на это позволения. Если ты ответишь отказом, я приму его, ведь этот секрет в той же степени твой, сколько и мой. Но молчание убивает меня, и я надеюсь, что ты доверишься моему суждению».

На этом послание обрывалось. Уинифред сглотнула, с какой-то странной отрешенностью осознавая, что совершенно ничего не понимает.

Мать Теодора жива? Но как? Весь город гудел, когда чета Дарлингов посреди сезона скоропостижно скончалась от холеры. Подделать смерть миссис Дарлинг и тайно увезти ее в Хартфордшир сложно, если не невозможно. И если мать Теодора действительно жива-здорова и находится в Хэзервуд-хаусе, почему Дарлинг в письме упомянул даже свою бабку, но не Кэтрин?

Если только Кэтрин не его мать.

Уинифред вдруг вспомнила, что миссис Дарлинг на портрете совсем не походит на Теодора: сероглазая, уставшая женщина с пеной каштановых кудрей. Зато юная черноглазая Кэтрин – его точная копия.

Так вот, какую тайну юноша все не решается открыть ей. Он вовсе не брат Кэтрин Дарлинг, а ее незаконнорожденный сын. Теперь все сходится: отвращение Теодора к собственным родителям и в то же время горячая любовь к матери, до странности очевидное сходство с девушкой на портрете, нежелание выдавать даже крохотные крупицы истории собственной семьи.

Уинифред обнаружила, что по привычке закусила щеки, и быстро разжала челюсти. Будь она хоть чуточку сильнее духом, то положила бы письмо на место и притворилась бы, что ничего не видела, но в этот