Она могла бы и дальше провожать его наверх каждую ночь. Она сама сказала об этом Гэну. Но то, что он научился проделывать этот путь самостоятельно, было к лучшему. Ничто не делает человека таким неуклюжим, как страх, а она научила его не бояться.

– Выдающаяся девушка! – повторял Гэну господин Хосокава.

– Похоже, что так, – отвечал Гэн.

Господин Хосокава награждал его едва заметной понимающей улыбкой и притворялся, что им больше нечего сказать друг другу. Это тоже входило в число условий их негласного договора. Частная жизнь. Теперь у господина Хосокавы была своя частная жизнь. Разумеется, она была у него и раньше, но теперь он ясно понимал, что в его прежней жизни не было ничего, что могло бы действительно считаться его личным делом. Это не значит, что у него раньше не было секретов. У него они оставались и теперь. Но у него появилось нечто, принадлежащее не только ему, но и еще одному человеку, и вошедшее в его плоть и кровь, став его органичной и неотъемлемой частью. Он удивлялся: неужели у всех людей есть частная жизнь? У его жены, например? Вполне возможно, что все эти годы он был одинок и не знал, что рядом существует другой, настоящий мир, о котором ему никто не удосужился рассказать.

В первые месяцы заключения он крепко спал по ночам, но теперь научился засыпать в нужный час и просыпаться в кромешной тьме без помощи будильника. Очень часто, проснувшись, он замечал, что Гэна уже нет. Тогда он вставал и тоже уходил, спокойно и бесшумно, не вызывая ни у кого ни малейших подозрений. Если бы кто-нибудь его увидел, то наверняка подумал бы, что он направляется в туалет или выпить стакан воды. Он перешагивал через своих товарищей и через кухню шел к черной лестнице. Однажды он увидел под дверью посудной кладовки свет, и ему показалось, что там кто-то шепчется, но он не стал задерживаться и выяснять, в чем дело. Это его не касалось, не препятствовало его намерениям. Он скользил вверх по черной лестнице. Никогда еще он не чувствовал себя так комфортно. Однажды ему пришло в голову, что он никогда еще не был настолько живым и в то же время бесплотным, похожим на привидение. Как было бы замечательно, если бы он мог карабкаться по этой лестнице до скончания века, всегда оставаясь любовником, спешащим на свидание к своей возлюбленной. Он был невыразимо счастлив, и каждый шаг по лестнице делал его еще счастливее. Ему хотелось остановить время. Но и переполненный своей любовью, он не мог полностью избавиться от мысли, что каждую проведенную вместе ночь им следует рассматривать как чудо – по тысяче разных причин, главная из которых заключалась в том, что рано или поздно их роман закончится. Он старался не давать воли мечтам о том, что он получит развод, будет переезжать за своей любовью из города в город и сидеть в первом ряду на каждом ее спектакле. Он был бы счастлив сделать это, бросить все к ее ногам. Но он прекрасно понимал, что сейчас они находятся в чрезвычайных обстоятельствах и что, если им суждено когда-нибудь вернуться к прежней жизни, наверняка у них все будет иначе.

Когда он открывал дверь в ее комнату, в его глазах стояли слезы. Он был благодарен темноте за то, что она их скрывала. Он не хотел, чтобы Роксана видела, что с ним происходит неладное. Она подходила к нему, он зарывался заплаканным лицом в ее пахнущие лимоном волосы. Он был влюблен. Еще никогда в жизни он не испытывал такой нежности к другому человеку. И никогда не получал такой нежности в ответ. Может быть, частной жизни и не суждено длиться вечно. Может быть, она достается всем понемножку, а оставшиеся дни люди проводят в воспоминаниях.

Кармен и Гэн приняли решение: два часа в посудной кладовке они тратят на учебу и только потом занимаются любовью. Кармен по-прежнему относилась к занятиям с полной серьезностью и демонстрировала необычайные успехи. Запинаясь и хромая, она уже могла прочесть целый абзац, не прибегая к помощи Гэна. Она с головой погрузилась в изучение английского и уже знала с десяток глаголов во всех формах и около сотни существительных и прилагательных. Кроме того, она не оставляла надежд взяться за японский, чтобы разговаривать с Гэном на его родном языке, когда все это закончится и они по ночам будут спать в одной постели. Гэн точно так же был тверд в намерении продолжать уроки. Разве не глупо – зайти так далеко и бросить все только потому, что у них любовь? А в чем, собственно, заключается любовь? В том, чтобы желать лучшего предмету своей любви, помогать ему добиться успехов в жизни. Нет, они ни за что не откажутся от двух часов занятий, и не имеет значения, что на самом деле они хотят заниматься совсем другими вещами. Сначала занятия, а все остальное потом. Кармен стащила с кухни таймер для варки яиц. Работа прежде всего.

Первым делом – испанский язык. В комнате дочери вице-президента Кармен нашла несколько сложенных в стопку школьных учебников. Тоненькие книжечки с нарисованными на обложке щенками и толстая тетрадь с чистыми разлинованными страницами, для упражнений по письму. Девочка успела использовать только пару страниц. Она красивыми закругленными буквами написала алфавит, цифры и свое имя – «Имельда Иглесиас». Кармен приписала внизу свое имя и слова, которые диктовал ей Гэн: «pescado» – «рыба», «calcetin» – «носок», «sopa» – «суп». Ему захотелось поцеловать ее в шею. Он не собирался прерывать урок. Она склонялась над тетрадью, стараясь выводить буквы так же ровно, как восьмилетняя дочь вице-президента. На страницу упали две пряди густых волос. Кармен не обратила на это внимания; от усердия она закусила нижнюю губу. Он в это время мучился вопросом, можно ли умереть от чрезмерного желания. В тесном пространстве кладовки его нос хорошо различал запахи: вот лимон и пыль, вот ее выгоревшая на солнце военная форма, вот нежный аромат ее кожи. Тридцать секунд, чтобы поцеловать ее в шею. Он не просит слишком многого. Он даже не возражает, если она будет продолжать писать. Он поцелует ее совсем легко, ее карандаш даже не оторвется от страницы.

Когда она подняла голову, то увидела его лицо совсем близко от себя и больше уже не могла вспомнить, какое слово он ей продиктовал. Но даже если бы он повторил его снова, она бы все равно не сумела его написать: она забыла, как пишутся буквы. Помочь ей мог только поцелуй, один-единственный поцелуй, который просветлил бы ее разум и позволил вернуться к работе. Она была совершенно уверена, что благодаря одному поцелую сможет учиться всю ночь. Она не станет от этого плохой ученицей. Больше она уже не могла думать о буквах. Ее голова была занята только деревьями, травой, черным ночным небом и запахом жасмина, как было в ту ночь, когда он впервые стащил с нее через голову рубашку, упал на колени и начал целовать ее груди и живот.

– Картина, – нетвердым голосом сказал Гэн.

Возможно, ей не слишком подходила избранная им методика, но при слове «пирог» она, как дрессированная собака, совершенно потеряла голову, потому что стоило ему его произнести, как она оказалась в его объятиях; тетрадь упала, карандаш покатился по полу. Они пили друг друга жадными, ненасытными глотками, сплетали языки и катались по полу, наталкиваясь на нижние полки, уставленные аккуратными стопками тарелок.

В ту ночь они больше не возвращались к занятиям. Назавтра они договорились по-другому: час занятий, и только потом – немножко любви. Оба были настроены очень серьезно, но выдержали всего минуты на три дольше, чем в предыдущую ночь. Они крепились, как могли, сдерживали любовный голод, но все заканчивалось так же, как накануне.