Вот почему Гэн, понимая, что впереди их ждет реальная опасность, постарался выкинуть эту мысль из головы едва ли не в ту же минуту, как Месснер покинул дом. Он напечатал новый список требований к командирам, потом помог готовить ужин. Спать он лег, как обычно, и проснулся в два часа ночи, чтобы отправиться в посудную кладовку на свидание с Кармен. Он рассказал ей все, уже освободившись от волнения, которое испытывал днем. Он успел о нем забыть.

– Я обеспокоен словами Месснера, – сказал Гэн. Кармен сидела у него на коленях, обхватив его руками за шею. «Я обеспокоен». Это было самое сильное слово, которое он нашел.

Кармен, которой следовало внимательно выслушать его и засыпать вопросами о собственной безопасности и безопасности своих товарищей, только поцеловала его, потому что и она в полной мере овладела искусством забывать. Они овладели им вместе. Поцелуй как будто погрузил их в глубокое и чистое озеро, стирающее память.

– Подождем, а там видно будет, – сказала Кармен. Могли ли они что-нибудь предпринять, попытаться удрать? У них для этого были все возможности: террористы совершенно распустились. Никто ни за кем не следил. Гэн запустил руки ей под рубашку, ощутил под пальцами ее острые лопатки.

– Надо сбежать, – сказала она. Но ее наверняка поймают и станут пытать. Так говорили ей командиры во время тренировок. И под пытками она расскажет им все. Она уже не помнила, о чем именно никому не должна рассказывать, – о чем-то таком, что могло привести к гибели ее товарищей. На свете существовало два места, где она могла укрыться: в доме и вне дома, и еще вопрос, где безопаснее. В доме, в посудной кладовке, она чувствовала себя спокойнее, чем где-либо еще. Ей было ясно, что святая Роза Лимская обитает здесь, в этом доме. И Кармен находится под ее защитой. Святая услышала ее молитвы. Лучше держаться своей святой. Она снова поцеловала Гэна. Все девчонки мечтают о такой любви, как у нее.

– Надо бы это обсудить, – сказал Гэн. Но она уже сняла рубашку и расстелила ее на полу. Этот импровизированный ковер так и манил их лечь. И они легли.

– Давай обсудим, – прошептала она, блаженно закрывая глаза.

Как только Роксана Косс влюбилась, она тут же влюбилась снова. Это были два разных, но связанных одно с другим переживания, – одно накладывалось на другое, – так что мысленно она не могла их разделить. Кацуми Хосокава вошел в ее комнату посреди ночи и долго стоял у двери, держа ее в своих объятиях. Казалось, он явился откуда-то, где никому, кроме него, не удалось выжить, – с места авиакатастрофы или кораблекрушения, и теперь был способен лишь на одно: держать ее в своих объятиях. Они не могли разговаривать друг с другом, но Роксана Косс не считала, что язык является единственным способом общения. Кроме того, о чем тут говорить? Они понимали друг друга без слов. Она прижалась к нему, обхватила руками его шею, он обнял ее за спину. Иногда она ему кивала, иногда он покачивал ее, словно баюкая. Прислушиваясь к тому, как он дышит, она подумала, что он, наверное, плачет. Она его понимала. Она сама плакала. Она плакала от облегчения, наступившего оттого, что он рядом с ней в темной комнате. Такое облегчение испытываешь, когда тебя любят и когда ты любишь. Они бы простояли так всю ночь, и он так и ушел бы, не сказав ни слова, если бы она не завела руку себе за спину, не обхватила бы его ладонь и не повела его к постели. Есть много способов разговаривать друг с другом. Он поцеловал ее, она откинулась на спину. Шторы на окнах были задернуты, и в комнате стояла полная темнота.

Утром она на минутку проснулась, потянулась, перевернулась на другой бок и снова заснула. Она понятия не имела о том, сколько спала, но вдруг услышала пение, и ее пронзила мысль: она не одна. Она не влюбилась в Сесара, она влюбилась в его пение.

Так и пошло: каждую ночь господин Хосокава приходил к ней в спальню, и они занимались любовью; каждое утро внизу ее ждал Сесар, и они занимались пением. Если раньше у нее были и другие желания, то теперь она напрочь о них забыла.

– Дыхание, – говорила она. – Посмотри, как надо. – Она наполняла свои легкие воздухом, потом вдыхала еще, потом еще немного, пока не задерживала дыхание. Неважно, что он не понимал ее слов. Она вставала прямо перед ним и клала руку ему на диафрагму. Ему все было ясно. Она выталкивала из его тела весь воздух, а затем заставляла его вдыхать снова. Она пропела фразу из «Тоски», покачивая рукой, как метроном, и он повторил за ней эту фразу. Он не был студентом консерватории, который старается, чтобы нравиться учителям. Ему не надо было преодолевать издержки неправильного обучения, потому что он вообще никогда ничему не учился. Он ничего не боялся. Он был мальчишкой, полным ребяческой бравады, и голос его звучал громко и страстно. Он выводил каждую гамму, каждую мелодию так, словно пением спасал свою жизнь. Он погружался в свой собственный голос, и этот голос поражал его самого. Он бы жил и умер в джунглях, этот голос, если бы не пришла она и не принесла ему избавление.

Это было замечательное время, если не считать того, что Месснер у них надолго не задерживался. Он очень похудел. Одежда болталась на нем, как на вешалке. Он приносил в дом коробки с припасами и поспешно удалялся.

Сесар упражнялся по утрам, и, хотя он настойчиво просил всех выйти из комнаты, заложники все равно садились и слушали. Он делал столь быстрые успехи, что даже террористы пришли к выводу, что слушать его гораздо интереснее, чем смотреть телевизор. Его пение уже не было похоже на пение Роксаны Косс. Он обрел собственный тембр. Каждое утро он разворачивал перед аудиторией свой голос драгоценным веером: чем больше слушаешь, тем сильнее тебя захватывает. Публика в гостиной не сомневалась: сегодня он будет петь лучше, чем вчера. В этом и заключалось самое удивительное. Судя по всему, он даже не приблизился к пределу своих возможностей. Он пел с чувством, постепенно переходящим в безудержную страсть. Казалось невероятным, что ничем не примечательный паренек наделен таким голосом. Он все еще не знал, куда девать свои руки.

Когда Сесар взял финальную ноту, зрители чуть не охрипли от восторженных криков, они топали ногами и свистели. «Браво, Сесар!» – кричали заложники и террористы. Он стал их общим достоянием. В доме не осталось ни одного человека, мужчины или женщины, кто не был уверен в его великом будущем.

Тибо наклонился и прошептал на ухо вице-президенту:

– Поражаюсь, как наша дива такое терпит?

– Мужественная женщина, – тоже шепотом ответил ему Рубен, вложил в рот два пальца и громко свистнул.

Сесар пару раз нервно поклонился и убежал, а зрители принялись скандировать: «Роксана! Роксана!» Они требовали от нее пения. Она мотала головой, но ее не оставляли в покое. Подходя к роялю, она смеялась. Да и кого же не развеселит такая музыка? Она подняла руки, стараясь всех успокоить.

– Только что-нибудь одно! – сказала она. – Я не могу соревноваться с тем, что вы только что слышали. – Она наклонилась к Като и что-то ему прошептала. Он кивнул. Что она могла ему шепнуть? Ведь он не понимал ее языка.

Като заиграл музыку из «Севильского цирюльника». Его пальцы бегали по клавишам весело и так стремительно, как будто те жглись. На протяжении этих долгих месяцев Роксана порой тосковала по оркестру, по плотной и упругой массе скрипок между ней и зрительным залом, но сейчас она о нем не вспомнила. Она бросилась в музыку, как в прохладный бассейн во время жаркого дня. Казалось, эта музыка написана специально для нее. Казалось, Россини нужно исполнять именно так – под аккомпанемент рояля. Как бы там ни было, она вступила в состязание и победила. Ее голос выводил сладчайшие нюансы и трелью разливался на самых высоких нотах. Когда она брала эти ноты, то кокетливо упирала руки в бока и чуть покачивала бедрами, победно и плутовато улыбаясь аудитории. Бесспорно, она была прекрасной актрисой. Сесару придется еще долго учиться этому мастерству. «Сто разных хитростей, и непременно все настою я на своем…» Слушатели выли от восторга. О, эти высокие ноты, эта невероятная голосовая акробатика, которая словно и не стоила ей никаких усилий. Приведя их в состояние полного исступления, она выбросила вверх руки и скомандовала: «Все в сад, быстро!» И даже те, кто не понял, что она сказала, покорно подчинились ее приказу и вместе с остальными вышли из дома навстречу солнечным лучам.