В результате алжирские арабы торговали друг с другом по старинке, как и столетия назад – в то время как бо́льшая часть их страны, вышедшая на европейский и мировой рынки, использовала новейшие технологии и зарабатывала огромные деньги.

Если бы какого-нибудь алжирца спросили, доволен ли он тем, что восемьдесят процентов его страны продано французским покупателям, он, конечно, ответил бы: недоволен. Любой, поставленный перед таким решением, разумеется, ответил бы «нет»! Но возможности принять такое решение – продавать или не продавать восемьдесят процентов своей земли – у алжирцев не было. Каждый землевладелец, к которому обращались французы со своим предложением, решал только за себя и за свой клочок земли. Отдать иностранцам восемьдесят процентов своей территории – одно, продать кусок земли конкретному покупателю – совсем другое.

В течение следующего столетия французская община в Алжире выросла до семисот тысяч граждан Франции. Им принадлежала здесь бо́льшая часть земли; они считали себя коренными алжирцами, поскольку родились на алжирской земле, а у большинства здесь же родились и родители. Беда в том, что еще здесь продолжали жить пять миллионов арабов: какие-то лишние люди, Бог знает откуда взялись и что здесь делают. Никаких функций во французском обществе они не выполняли, и экономика у них была совершенно своя, отдельная от экономики алжирских французов.

К 1850 году европейцы контролировали все части мира, когда-то называвшего себя Дар-аль-Ислам. Они жили в этих странах в качестве высшего класса, правили ими напрямую или решали, кто будет править, контролировали ресурсы, диктовали политику, устанавливали правила и границы повседневной жизни. В таких местах, как Египет, Иран, Индия, существовали клубы, в которые не принимали местных жителей просто потому, что они египтяне, иранцы, индийцы. Такого господства европейцы добились без великих войн, без масштабных нападений. Едва ли они даже осознавали, что вели борьбу и в ней победили. Но мусульмане это прекрасно сознавали. Легко не заметить, что наступил на кого-то, но куда сложнее не обратить внимания, если наступили на тебя.

1150–1336 годы п. Х.

1737–1918 годы н. э.

В то время, когда разворачивались эти политические события, важнейшие перемены происходили и на интеллектуальной сцене. Эта история началась еще до 1800 года и продолжалась много позднее, а последствия ее потрясают мир и до сего дня; сутью ее стали возрожденческие и реформистские движения, возникавшие по всему мусульманскому миру в то время, когда им овладевали европейцы.

Эти две истории взаимосвязаны, хоть и не идентичны. Некий мощный вызов мусульманскому статус-кво в эти столетия был неизбежен в любом случае, как с европейцами, так и без них. Почему? Потому что в мусульманском мире примерно к 1700 году религиозные институты бюрократизировали духовность, примерно таким же образом, каким католическая церковь бюрократизировала христианство в позднесредневековой Европе. Система мусульманской юриспруденции была разработана настолько полно и отчетливо, что творческой работы для новых энтузиастов попросту не осталось. С применением шариата к каждой точке и черточке личной и общественной жизни все стало ясно и определено. Власть улемов полностью окостенела. Суфийские ордена также стали официальными учреждениями, и авторитеты на всех уровнях согласились, что «ныне закрылись врата иджтихада».

Слово «иджтихад», напомним, означает «свободное независимое мышление, основанное на разуме». Оно не может отступать от Писания, однако состоит в творческом размышлении над Писанием и выводах из него. Когда-то мусульманские ученые дозволяли иджтихад по вопросам, которые не разрешает Коран; затем – по вопросам, которые не разрешают Коран и хадисы; затем – Коран, хадисы и труды авторитетных предшественников… А к XVIII веку среди видных ученых сложилось согласие в том, что неразрешенных вопросов больше не осталось. Все описано, все разработано; свободное и независимое мышление обычным людям больше не требуется. Им остается только соблюдать правила.

Но соблюдение правил не дает того духовного удовлетворения, которого люди ищут в религии. Бюрократизация ислама создала во многом те же проблемы и протесты, которые в христианском мире вызвали к жизни протестантскую Реформацию. И действительно, к середине XVIII века по мусульманскому миру также начали распространяться реформистские движения.

Однако мусульманская версия европейской протестантской Реформации так и не состоялась, а с ней остались невоплощенными и ее последствия: не возникло ни доктрины индивидуализма, ни обручения религии с национализмом (разве что до некоторой степени в Иране), ни отделения церкви от государства, ни концептуального деления мира на светскую и духовную сферы, ни внезапного появления постпросвещенческого либерализма, ни демократической, научной и индустриальной революций.

Почему же?

Прежде всего потому, что некоторых проблем, вызвавших Реформацию, в исламе попросту не было. Протестантские реформаторы взбунтовались против церкви – но в исламе не было церкви. Протестантские реформаторы нападали на авторитет Папы – в исламе не было Папы. Протестанты говорили, что священники не могут быть посредниками между человеком и Богом – в исламе никогда не было священства (улемы – скорее юристы, чем священники). Протестантские реформаторы настаивали на прямом, личном взаимодействии каждого молящегося с Богом. А мусульманская ритуальная молитва всегда была именно такова.

Но, несомненно, еще одним важным фактором были европейцы. Если бы не их участие в общей картине, вполне возможно, мусульманские реформистские движения пошли бы иными путями. Европейская религиозная реформа совершалась и приобретала свои очертания в чисто европейском контексте. Иначе говоря, критикуя католические практики и учения, протестантские реформаторы говорили о проблемах, касающихся только их собственного общества, а не стремились укрепить христианство для борьбы с неким внешним культурным вызовом. В 1517 году очень немногие христиане на Западе беспокоились о том, что мусульмане могут предложить христианам нечто идеологически более привлекательное, или что христианская молодежь начнет обращаться в ислам. Верно, турки стояли у ворот – но не сидели в европейских гостиных и определенно не ночевали в спальнях. Турки представляли угрозу физическому здоровью христиан, но не духовному здоровью христианства.

У мусульман положение было совсем иное. Почти с самого начала, как я уже отмечал, ислам указывал на свои политические и военные успехи как на аргумент в свою пользу и доказательство истинности откровений. Началось еще с древнейших прославленных битв при Бадре и Ухуде, где за исходом битвы предполагалось богословское значение. Чудо распространения ислама продолжалось несколько столетий – и подкрепляло тенденцию связывать истинность с победоносностью.

Затем произошел монгольский геноцид – и заставил мусульманских богословов усомниться в своих взглядах. Этот процесс вызвал к жизни реформаторов, подобных Ибн Таймии. Однако лицом к лицу с монголами слабость мусульман оставалась конкретной и легко объяснимой. Монголы превосходили мусульман в военной силе, но не несли с собой новую идеологию. Когда улеглось кровопролитие, затянулись раны и, как бывает всегда, в людях проснулся голод по смыслу – монголам нечего было им предложить. Напротив, они сами обратились в ислам. В конечном счете ислам победил – абсорбировал и переварил монголов, как до того турок, а еще раньше персов.