Обращение в ислам не сделало монголов мягкосердечнее (что блистательно доказал Тимур-ленг); но под эгидой новообращенных правителей, по крайней мере, мог продолжиться – точнее, начаться заново на руинах разрушенного мира – старый, как сам ислам, поиск путей к созиданию и распространению на весь мир совершенной общины Аллаха.

О новых повелителях мира этого сказать было нельзя. Европейцы пришли с собственными идеями о том, что́ есть истина, абсолютно уверенные в правильности своих взглядов и в превосходстве своего образа жизни. Они даже не бросали исламу вызов – просто его игнорировали (кроме миссионеров – эти старались обратить мусульман в христианство). Если же вообще замечали ислам, то не трудились с ним спорить (миссионерство – не дискуссия), а лишь улыбались ему, как взрослый улыбается детским игрушкам, или цивилизованный человек – причудливым суевериям дикаря. Как же это должно было раздражать мусульманских интеллектуалов! Но что они могли сделать?

Даже если бы у мусульман и христиан появилось какое-то общее пространство для обмена взглядами, это не разрешило бы главную проблему: дело в том, что в XIX веке вызов исламу бросало уже не столько христианство, сколько светский, гуманистический взгляд на мир, выросший из Реформации – та смесь, которую обычно называют «модернизмом».

Источник слабости мусульман и силы европейцев был не очевиден. Дело явно не в военных успехах. Новые господа по большей части никого не пытали и не убивали. Да что там – обычно даже не объявляли себя правителями. Официально большинством мусульман по-прежнему правили их «родные» монархи, у них были правительственные учреждения, где чиновники-мусульмане штамповали документы, и где-то в каждом мусульманском государстве имелась столица, восходящая к временам давно ушедшей славы, в столице – дворец, во дворце – трон, а на троне обычно восседал шах, султан, наваб, хан, хедив или кто-то еще: словом, местный правитель, чьи богатство и роскошь делали его почти неотличимым от властителей былых времен.

В Иране чужеземцы бродили по коридорам власти как простые советники. В Турции получали жалованье как консультанты. В Египте и Леванте называли себя «защитниками». Даже в Индии, где правил генерал-губернатор, назначаемый британским парламентом, военные и полицейские силы, «хранители порядка», состояли в основном из мусульман, индусов, сикхов, парсов и других местных жителей. Как могли мусульмане говорить, что потеряли независимость?

И всё же к концу XVIII века, оглядываясь вокруг себя, мусульмане с нарастающим ужасом понимали, что завоеваны. Повсюду, от Бенгалии до Стамбула, во всех сторонах своей жизни, в собственных городах, селах, деревнях и даже у себя дома они подчинялись чужеземцам. И не просто каким-то соседям: людям, говорящим на языках, совершенно непохожих на их языки, исповедующим иную религию, носящим иную одежду и головные уборы (или – о ужас! – вообще никаких головных уборов), людям, которые иначе строят дома, иначе общаются, иначе живут. Эти чужеземцы ели свинину, пили спиртное, их женщины появлялись на публике с открытыми лицами, они смеялись над совсем не смешными шутками, а в том, что действительно забавно, ничего смешного не видели. У них были странные вкусы в еде, музыка больше походила на шум, а досуг они проводили в загадочных и бесцельных занятиях вроде крикета или кадрили.

Так что теперь, как и после монгольского геноцида, встал вопрос: если триумфальное распространение мусульманского проекта доказывало истинность откровений – что же означает бессилие мусульман перед лицом этих новых завоевателей для их веры?

Этот вопрос преследовал мусульманский мир, так что движения по возрождению ислама не могли уклоняться от второй, важнейшей своей задачи – восстановления мусульманского могущества. Реформаторы не могли предлагать средства достижения более подлинного религиозного опыта и этим ограничиваться. Нужно было объяснить, как эта подлинность поможет истории вернуться на путь истинный, как эти предложения помогут восстановить славу и достоинство Уммы, как снова направят мусульман к верному завершению историю: созданию справедливого и милосердного общества, такого же, как в Медине в изначальные золотые годы ислама, и распространению этого общества на весь мир.

Явилось много реформаторов, возникло много реформистских движений, но все их можно разделить на три вида, смотря по тому, какого рода ответы они давали на этот тревожный вопрос.

Первый ответ состоял в том, что в переменах нуждается не ислам, а мусульмане. Всевозможные новшества, дополнения и изменения испортили веру, так что никто больше не исповедует истинный ислам. Мусульманам необходимо закрыть двери перед влиянием Запада и восстановить ислам в его чистой, изначальной форме.

Второй ответ состоял в том, что Запад прав. Мусульмане увязли в болоте обскурантистских религиозных идей, уступили контроль над исламом невежественным клирикам, не замечающим, что времена меняются. Веру необходимо модернизировать по западным образцам: вычистить из нее суеверия, избавиться от магического мышления, переосмыслить ислам и понять его как этическую систему, совместимую с естественными науками и иными светскими занятиями.

Третий ответ гласил, что ислам – истинная религия, однако кое-чему у Запада в самом деле стоит поучиться. С этой точки зрения, мусульманам требовалось открыть заново и укрепить сущность своей веры, истории, традиций, однако учиться у Запада в области науки и техники. Согласно этому реформистскому направлению, исламскому миру следовало модернизироваться, однако по-мусульмански: наука, совместимая с исламской верой, и модернизация не должны вести к рабскому подражанию Западу.

Эти три ответа на вызов модерна воплотились в трех ключевых фигурах реформаторов XVIII–XIX столетий: Мухаммеде ибн Абдельваххабе с Аравийского полуострова, Саиде Ахмад-хане из индийского города Алигарх и Джамалуддине аль-Афгани, о месте рождения которого шли споры, но присутствие которого ощущалось повсюду. Разумеется, это были не единственные реформаторы. И нельзя сказать, что их идеи исключали друг друга. Порою кто-то из них пытался сочетать два реформистских течения. Их современники и ученики многое заимствовали друг у друга. И тем не менее эти три человека представляют три различных подхода к реформированию и возрождению ислама.

Мухаммед ибн Абдельваххаб родился около 1703 года в Неджде, среди желтых песчаных дюн, которые представляют себе многие из нас, слыша слово «Аравия». Он был сыном судьи и вырос в небольшом городке в оазисе. Показав большие успехи в изучении Корана, был отослан учиться в Медину. Там один из учителей познакомил его с трудами Ибн Таймии, сурового сирийского богослова, который после монгольского геноцида учил о том, что Бог отвернулся от мусульман и, чтобы вернуть себе Его благоволение, мусульмане должны вернуться на путь Первой Общины. Это учение нашло отклик в сердце юного Мухаммеда ибн Абдельваххаба.

Из Медины юноша отправился в космополитический город Басра близ побережья Персидского залива; и то, что встретил этот деревенский парень в Басре – шумную разноголосицу мнений, множество направлений мысли, различные интерпретации Писания, толпы, огни, шум – совершенно ему не понравилось. Все это, решил он, излишне и только ослабляет ислам.