нее появлялись веснушки, больше похожие на болезненную сыпь. Обычно я за нее вступался, не из-за того, что мы были друзьями, просто из жалости и чисто детского желания отстоять идеалы справедливости, которые были у меня в голове. Конечно, в детстве я всего этого не понимал, просто хотел помочь, но…

Но однажды ее довели.

Я помню, как вбежал в класс на перемене, почему-то веселый, но застыл, так и не добравшись до парты. Веселость как рукой сняло. Одноклассница стояла на подоконнике, окутанная облаком пара, и смотрела вниз сквозь оконный проем. Тогда была зима, классы топили так сильно, что на переменах нельзя было не открыть хотя бы одно окно. Видимо, учительница, выйдя из класса, забыла его закрыть.

Кажется, тогда я, перекрикивая подначивавших ее мальчишек, крикнул той девчонке отойти от окна. Или еще что-то в этом роде. Но она просто стояла, смотрела вниз и плакала. Она всегда очень много плакала, и я никогда не мог ее успокоить, ощущая перед ее слезами абсолютную беспомощность.

Не помню, что ей говорил. Наверное, что-то хорошее, потому что она все же согласилась слезть с подоконника, я даже хотел помочь ей спуститься. Помню, как она протянула руку, помню, что она была холодной и чуть влажной. Помню, как внезапно расширились ее глаза, когда она поняла, что падает.

Я дернулся вперед и схватил только воздух. Толпа за спиной ахнула. Скользкий талый снег. Сильный порыв ветра. Несчастный случай.

Странно. Вроде упала только она, но и я как будто тоже замер в пустоте. Мгновение спустя меня оглушил удар собственного сердца. В груди больно заныло, и я рванул прочь из класса, ничего не видя перед собой, расталкивая одноклассников. Где-то между вторым и первым этажами я снова смог различить очертания стен, иначе бы точно сломал шею на лестнице. Охранник попытался меня остановить, но я вырвался, даже не заметив его. В сугроб я спрыгнул прямо с крыльца. Снег обжег мне руки, но я не остановился, даже не ощущал холода, только ресницы слипались и белизна колола глаза с непривычки. Холод был только внутри, он держал прямо за сердце, и я знал, что если остановлюсь, то ледяная рука его раздавит, и я упаду. Снова.

Девочка глубоко провалилась в снег, и я принялся ее откапывать, сам не зная зачем. Она лежала неподвижно, с бледным лицом, и мне казалось, что снег поглотит ее целиком, если я перестану. В голове билось только: «Она мертвая, мертвая, мертвая». Но я все равно снял пиджак и укрыл ее.

Не знаю точно, сколько я так возился. Рубашка была насквозь мокрой, от меня шел пар – на улице были крещенские морозы. Десять-пятнадцать минут, вряд ли дольше, но они показались мне вечностью, которую я прожил с мыслью, что не смог кого-то спасти.

Как выяснилось чуть позже, девочка вовсе не умерла, просто потеряла сознание от удара и повредила позвоночник. В больницу нас повезли на одной скорой. Все почему-то говорили мне, что я молодец и поступил храбро. А я трясся от холода и страха, хлюпал носом и мотал головой. Потому что ну не сделал я ничего храброго. Лучше бы сразу за учителем побежал.

Потом инцидент выставили как несчастный случай. Девочка, хоть и осталась жива и относительно цела, все равно получила некоторые ограничения по здоровью и перевелась в другую школу, а потом и вовсе уехала вместе с родителями. Я бы так и не узнал, что с ней сталось, если бы мы не поступили в один универ, где она стала старостой моей группы. И единственным, кого я мог назвать другом. Было так стыдно, что я забыл ее имя. Но эта история вдруг помогла мне вспомнить, нет, не его даже, а прозвище. Я всегда называл ее Элли, еще со школы, не помню почему.

Сам я после той истории подхватил воспаление легких и просидел на больничном почти месяц, а наша классная ушла на пенсию, якобы по собственному желанию. Те мальчишки, которые над всеми издевались? Ах да, с ними проводили беседы. Учителям показалось, что они перестали и «взялись за ум», но на самом деле они просто делали это реже и менее открыто.

Единственное, что я тогда для себя вынес, – добрые дела вознаграждаются воспалением легких и упреками от учителей из-за пропущенных контрольных. А «злодеи» не получают по заслугам, потому что их родители в педсовете и друзья директора. Короче, с геройством у меня с детства не складывалось. Сейчас, видимо, нужно было закрывать гештальты, пока они не закрыли меня.

Мерзкий, трескучий звук, похожий на жалобный стон, мы услышали, еще подъезжая к мельнице. Эйси тогда загадочно сказала: «Мельница стонет, не к добру это». Остер, настоявшая на том, чтобы поехать с нами, с ней согласилась.

Жуткую картину довершал лес. Из чащи долетали порывы ледяного ветра, но черные ветви даже не дрожали. Высокие старые каштаны казались высохшими, а их кроны сплетались над нашими головами, закрывая и без того тусклый свет. Кора была гладкой, точно вулканическое стекло – холодное и темное. По земле стелился белесый туман, и в этом я тоже усмотрел не самый лучший знак.

На карте это место было подписано как «Лес тысячи голосов», но на поляне перед мельницей стояла такая гробовая тишина, что улицы Ланнтрача по сравнению с ней казались оглушительно громкими.

Аин и Анс ждали нас, причем по виду Аин выглядело так, что стояли они тут не меньше часа.

– Вы долго, – сказала она вместо приветствия, когда мы наконец подъехали.

– Нашли что-нибудь еще? – спросила Фрея, обращаясь в основном к Ансу.

– Ищу, – ответил Анс, вид у него был в высшей степени сосредоточенный. – Кажется, одна из марионеток кого-то заметила, но я пока в этом не уверен.

– Заходить в лес все равно придется, да? – спросил я слишком уныло для настоящего рыцаря.

– Да, – ответила за брата Аин, – потому что, даже если марионетка кого-то и найдет, вывести она его не сможет.

– Почему это? – спросил я.

– А ты бы сам за ней куда-то пошел? – ответила вопросом на вопрос Аин. – Если бы я такую в темном лесу увидела, сбежала бы, причем как можно скорее. Они же страшные, как моркетские тени.

Анс выразительно кашлянул.

– Зато очень полезные! – тут же продолжила Аин. – Так что нечего на них жаловаться, Дей.

Я вообще-то не…

– И что нам в таком случае сейчас делать? – спросила Фрея раньше, чем я успел что-то вставить.

– Как что? – отозвалась