Как теперь и — всех моряков, обабившихся в море. Потому что любое происшествие тут же становилось для них самым главным событием в их жизни и больно ударяло их воспалившемся до размеров боксёрской перчатки самолюбием им прямо в голову. Невольно побуждая завидующих его более лучшей доле думать, что Ганеша просто вынужден был самой судьбой (по их сценарию, разработанному в курилке), сдружившись со старпомом ещё в начале рейса, теперь расплачиваться со своим юным другом за столь курортные условия содержания у него в каюте не иначе как какой-либо сексуальной подоплёкой (тесно сплетая их вместе виноградными лозами своих дионисийских фантазий), которой сами же моряки все до единого и были тогда столь страстно одержимы, сгорая в море от душевного одиночества среди морозных ветров и ледяных торосов. В силу своей наивно-демонической природы. За что Ганеша называл их в лицо: «Монстрики!»

Ну, а то, что Ганеша и старший помощник Арес не менее страстно, чем в «матросской тишине» в курилке, вместо этого говорили вечерами в каюте об утончённой японской поэзии и современной прозе, было для примитивных матросов столь же неприемлемо, как и не менее утонченный китайский фарфор эпохи Дзинь. Тут же с грохотом той эпохи разбивавшийся на столь же многочисленные осколки этой некогда величественной империи о низкий порог восприятия матросов. И Арес то и дело вспоминал о том, как он, оказываясь в Японии, постоянно пытался поговорить с местными жителями на английском языке. И не менее постоянно поражался тому, как мало те знают современной прозы их же писателей, не говоря уже о более древних авторах, которых он цитировал им целыми абзацами. Разумеется — в переводе. И заставлял краснеть собеседников от того, что какой-то жалкий иностранец знает их же культуру лучше их самих. К его немалому удивлению. Находя с ними общий язык лишь обмениваясь познаниями исключительно мировой литературы. Постоянно рекомендуя им почитать то или иное произведение их автора, имевшее с прочитанным ими очень много общего. И цитировал Ганеше те или иные особенно захватывающие места из творений классиков. Произведения которых тот, к своему стыду, для себя ещё даже не открывал.

Заставляя их по утрам лишь посмеиваться в каюте за чаем над примитивностью этих монстриков, исступленно оттопотывавших свои социальные танцы замерзшими на морозе каблуками по железной палубе со шкрябками, банками с суриком и кисточками в руках у них под окнами. Глядя на них несколько сверху — в квадратный иллюминатор командного состава. Заставляя Ганешу (взирая на него снизу, как на некое божество) воспарять над ними всё выше и выше! Невольно побуждая моряков искать этому у себя в замерзающих на ветру головах вполне логичные объяснения. Не понимая ещё, что логично ещё не означает правильно: «После этого не значит в следствии этого», как гласит «заповедь» из философского словаря. Но матросы были очень далеки от философии, даже — в мыслях, отсутствие которых с радостью и отчаянием теснились у них в головах с конкретными побуждениями. Как и у всех сатиров, втиснутых им после Потопа в тела людей.

Да и о чём ещё могли мечтать эти примитивы? Казалось бы, обо всём на свете! Неизбежно засасываясь фантазиями в вакуум любви, которой столь неосторожно лишил их руководитель данной организации Кронос, организовав перестой между летним и зимним рейсами не в милом их сердцу родном (и даже не в милом их телу заграничном) порту, а — решив сэкономить топливо — прямо в открытом море. Холодном в своей глянцевой открыткости. В скрипящей уже на зубах тоске панорамных чаек.

Ведь всё, чего могли хотеть эти дерзкие приматы, это яростно воплощать свои животные страсти. И теперь исступлённо воплощали свои фантазии в курилке в лице старпома и его друга. И единственный, кто ещё хоть как-то этому сопротивлялся, не давая увлечь себя этим разудалым фантазиям, был капитан судна, мыслящий менее примитивно лишь в силу служебных обязанностей, которому старший помощник сразу же «врубил фары»:

— Мужеложство запрещено судовым уставом! И если бы не было корабельного устава, то ко мне ещё могли бы быть хоть какие-то вопросы. А так…

И капитан просто вынужден был мыслить. Так… Как и завещал Будда! То есть — менее примитивно, чем более разнузданные в своих фантазиях члены судна. Не знавшие куда приткнуть свои члены и членства в свой подпольный клуб в курилке. Сразу же строго-настрого наказав им, спустившись в курилку, что если хоть кто-то из них хотя бы упомянет вслух о его друге, то будет иметь дело лично с ним:

— Вплоть до списания!

Имея в виду в качестве близкого друга своего старшего помощника, разумеется. А не Ганешу, с которым был едва знаком. Так, расторопный работник и не более того. Вступаться за которого прямо из цеха для разделки рыбы с ножом в руках к нему в каюту не раз (и не два!) прибегала мастер смены, характеру которой позавидовала бы сама Жанна Д’Арк. Которую Немезида всем морякам на судне, честно говоря, и напоминала. Размахивая ножом для разделки рыбы у капитана перед носом. Давая понять капитану, что с ним (а тем более — с ней!) лучше не связываться. Дороже выйдет!

Ведь Немезида была уже в предпенсионном возрасте и в случае списания с судна или даже увольнения из данной организации уже почти ничего не теряла, так как за время своей многолетней работы в море уже успела купить себе, по её словам, две квартиры в Дельфах, которые сдавала в наём, и одну в Москве. Предел мечтаний! Которую берегла для себя. И «того парня», продолжая о Нём мечтать. И даже увольнялась после этого и работала лифтёром в том же доме, в котором её купила. Периодически пытаясь найти Его в своих соседях. И находила. Но максимум — на пару дней. Но потом ей стало ни то не хватать власти, ни то просто жутко скучно сидеть в этом муравейнике, где она — никто. Абсолютно! Пустое место, не раз констатировала она. В диалогах с соседками. Которые искоса на неё поглядывали. Как на Карлитто. Немезида снова трудоустроилась в ту же самую организацию и опять пошла в моря. Где она — всё! И теперь жалела в жизни только о том, что Ганеша, очень быстро ставший её любимцем, родился слишком, слишком уж поздно! И не встретился ей «хотя бы десятью, а то и пятнадцатью годами ранее, — вздыхала она, — а уж тем более, когда я только-только