Таков он в сцене убийства Медузы на гидрии из Британского музея, расписанной около 460 года до н. э. Мастером Пана. Смешную Афину мы здесь уже видели (ил. 99, с. 203). «Стрелоподобный» же наш герой с серпом в руке и сумкой через плечо, из которой высовывается лик Медузы, патетически взмахнув свободной рукой и бросив вороватый взгляд назад, отскакивает от безголового тела, приподнявшегося на руках в смертельной судороге.

Важнейшее новшество здесь — не то, как ведет себя Персей, а закрытые, как того и требует миф, глаза Медузы: ведь она так и не успела проснуться! Не говорит ли это о том, что отныне от изображения Медузы не требуется имитировать ее смертоносный взгляд? Кажется, вазописец вместо того чтобы, как это было в архаические времена, удовлетворяться ролью медиума, через которого вещал миф, теперь хочет поведать о своем отношении к событию. Возникает впечатление, что индивидуальная интонация (на гидрии Мастера Пана ироническая, развлекающая зрителей), с которой изображается событие, становится важнее сути события.

Ил. 218. Мастер Виллы Джулиа. Кратер. 450‐е годы до н. э. Выс. 37 см. Мадрид, Национальный археологический музей. № 11010

Такое понимание задачи побуждает художника домысливать детали, для мифа несущественные. Он склонен рационализировать поведение действующих лиц, приписывая им вполне человеческие резоны. Появляются сцены, в которых Персей, опасаясь разбудить Медузу, подкрадывается к ней, одновременно и провоцируемый, и защищаемый божественным покровительством. Так он ведет себя на аверсе мадридского кратера, расписанного в 450‐х годах до н. э. Мастером Виллы Джулиа (ил. 218), на датируемой примерно 440 годом до н. э. гидрии Мастера Навсикаи из музея в Ричмонде и на аверсе большой пелики Полигнота 440‐х годов до н. э. в Музее Метрополитен. Все трое — афиняне, и у всех типаж Персея, в общем, классический.

Правда, Мастер Навсикаи, как ни удивительно, лишает Персея петаса и эндромид, которые обеспечивают ему безопасность, и превращает героя в молодого человека приятной наружности, совершающего убийство исключительно в надежде на моральную поддержку олимпийцев (ил. 219). Значит, возрастает дистанция между человеческим и божественным, и связь между этими уровнями бытия становится чисто метафизической? Однако смелый эксперимент Мастера Навсикаи никем не был подхвачен.

Ил. 219. Мастер Навсикаи. Гидрия. Ок. 440 г. до н. э. Ричмонд, Музей изящных искусств. № 62.1.1

Ил. 220. Полигнот. Пелика. 440‐е годы до н. э. Выс. 48 см. Нью-Йорк, Музей Метрополитен. № 45.11.1

Самое существенное, что происходит во всех этих сценах, — очеловечивание Медузы. Хотя на мадридском кратере и ричмондской гидрии она по-прежнему с крыльями, лицом обращена к нам, и, как в архаической вазописи, курноса, обнажает зубы, кажет язык, — исчезла самая жуткая ее особенность — змеи вместо волос[450]. Из фантастического существа неопределенного пола, чья голова производила впечатление устрашающей маски участника магического ритуального танца, Медуза превращается в молодую женщину, лицом уродливую, но соблазнительную телом, просвечивающим сквозь прозрачный хитон.

Дальше других пошел в очеловечивании Медузы Полигнот. На его нью-йоркской пелике Медуза — дева со строгими, правильными чертами изящно очерченного лица (ил. 220). На ней богато украшенный хитон из плотной ткани. Видим мы ее как бы с позиции Персея — немного сверху, в три четверти. Единственный сохраненный мифический атрибут — полураскрытые крылья, простертые на невидимом склоне, на котором она улеглась, уютно подложив ладонь под голову с такими же кудрями, как у Персея. Она не чувствует, что через миг ее отсеченная голова, схваченная за эти кудри, повиснет в руке убийцы. Нам удается разглядеть лишь рукоять серпа и основание лезвия: Персей полоснет серпом сзади. Его лицо Полигнот, не отходя от классического типа, подверг незначительной, казалось бы, пластической операции: слегка вздернул кончик носа, нахмурил длинную бровь, немного опустил рот, чуть ослабил подбородок, — но в результате проявилась в герое нервная жестокость и вместе с тем покорность воле Афины, стоящей рядом с благостно-поощрительным видом. Даже крылышки на волшебной шапке Полигнот направил концами вперед не по ошибке, как утверждают многие авторы, а намеренно, обостряя жестокость, которую проявит герой.

Чего ради Полигнот подарил Медузе привлекательность, а у Персея отнял счастливую беспечность, пленявшую афинян на других вазах той поры?

Соблазнительно предположить, что Полигнот показал переход Персея из господствовавшей прежде версии мифа, в которой Медуза выглядит омерзительным чудовищем, в другую версию, в которой Афина, узнав, что Медуза считает себя красивее, чем она, заставила Персея убить соперницу[451]. По нынешним понятиям, она использует его как наемного убийцу: плата за страх — ее постоянное покровительство.

«Мало ли что могло прийти в голову безмозглому чудовищу, — скажете вы. — Афина уничтожила Медузу просто за бессмысленную похвальбу». Однако судя по тому, что Пиндар в одной из «Пифийских песен» назвал щеки Медузы «прекрасными»[452], далеко не каждый современник поэта воображал Медузу омерзительной. Персей, который был готов к убийству Медузы чудовищной, вынужден убивать Медузу прекрасную. Мы-то знаем, что преображение мифического воплощения зла в прекрасное, беззащитное, обреченное на смерть существо касается только внешности Медузы. Ее красота — щит зла. Но в действия Персея привлекательность Медузы, для него неожиданная, вносит мимолетную растерянность, препятствуя мгновенному осуществлению замысла Афины, — и вот он, на миг утратив свойственную ему беспечность, оглядывается на нее, и на его лице отражается смятение, обостренное в сопоставлении с безупречным совершенством тела, обнаженного благодаря отброшенной на спину хламиде. Конечно, можно настаивать на том, что Персей вовсе не оглядывается на Афину, а просто опасается встретиться взглядом с Медузой: вдруг она проснется? Но ведь это единственный мотив, которым Персей Полигнота не отличается от множества других персеев, убивающих медуз. Разве не интересно попытаться понять (хотя бы и не так, как предлагаю я), чем его художественное решение резко выделяется среди других?

Даже вообразив оправдывающую Персея ситуацию, я не могу вполне освободиться от неприязни к нему, каким он здесь выглядит. Причина, быть может, в том, что картинка на пелике — не культовое изображение, поэтому художник преуспел в сведении грандиозного космологического мифа о победе олимпийского порядка над хаосом — к сказке, персонажи которой воспринимаются сами по себе, без