Лотти дергается, ее лицо сморщивается.

– Ушел! – наконец выкрикивает она, прижимая кулаки к подбородку. – И я не знаю куда.

Дора издает вопль, страшнее которого она еще никогда в жизни не слыхала. Она хватается за перила и бессильно оседает. Перед глазами мельтешат черные пятнышки. Потом она решительно встает на ноги и идет вверх по лестнице.

– Не ходите туда, мисси!

Что-то в голосе Лотти заставляет Дору обернуться.

– Почему?

Но Лотти только трясет головой и не отвечает. Видимо, попросту не может вымолвить ни слова, и тут в груди Доры, в ее голове заколотилось дурное предчувствие. Она разворачивается и пулей взлетает наверх.

Дверь ее чердака распахнута настежь, сорванная с верхней петли. Еще с лестничной площадки Дора замечает, что ее одежда в беспорядке разбросана по полу, и в мгновение ока весь ее гнев улетучивается. Такое впечатление, что все вдруг начинает происходить в замедленном темпе, как будто она шагает под водой, не в силах прочно стоять на земле, и ноги сами собой заводят ее в комнату.

Дора в ужасе смотрит на разметанные по полу вещи, на раскрытые дверцы шкафа, выдвинутые ящики комода, разгромленный рабочий стол. Бисерины и проволока, все заготовки будущих ювелирных изделий раскиданы повсюду, точно мусор.

Холодный ветерок ласково треплет занавески на окне, лунный свет струится в комнату, и белый лучик чертит узоры на половицах. Она поворачивает голову.

– Нет… О нет, нет!

И словно марионетка, которую ведут вперед, дергая за ниточки, Дора переступает ногами по дорожке из черно-белых перьев, устилающих половицы. Она поднимает глаза. Дверца клетки болтается на петлях, и Дора обхватывает ладонью рот, чтобы сдержать рыдание.

На дне клетки лежит Гермес, ее красавец Гермес, чья изящная шея переломана пополам.

Пешая прогулка от восточного берега реки до «Лошади и дельфина» занимает обычно не больше часа, но у Иезекии адски болит нога, и, несмотря на суровый февральский мороз, пот градом катится по его животу и спине под батистовой сорочкой. Поход отнимает у него чуть не два часа.

Небо затянуто предрассветной тьмой, город живет своей жизнью. Брезгливо морща нос, Иезекия плетется по промозглым зловонным проулкам и с удивлением отмечает, что даже в столь ранний час из недр проулков эхом доносятся раскаты хохота. Все объято отвратительной мглой. Когда он наступает на брусчатку, подошва скользит, из-под расшатанных булыжников летят комья грязи и пачкают ему брюки. Каблуки проваливаются в размокшую землю, и ему приходится выдергивать их с противным чмоканьем из слякоти. Даже теперь, когда Иезекию ждут куда более важные дела, он беспокоится, как бы не замарать одежду.

Он старается не замечать жалких попрошаек, выглядывающих из обшарпанных дверных проемов. Поплотнее запахивая на груди пальто, он охает и отшатывается от лежащего перед трехэтажной хибарой тела. Это просто смешно, если учесть, где он только что был.

И что он только что сделал.

Иезекия идет, свесив голову. Он не будет об этом думать, нет, он будет думать о другом, о том, что ждет его в подвале лавки.

Записка, которую он так долго искал, лежит в жилетном кармане, прямо у сердца, – мятая, драная, в птичьем помете, но он таки ее раздобыл. Он похлопывает себя по карману и радостно вспоминает то, о чем только что узнал. Сокровище все это время было у него прямо под носом! И ключ от несгораемого шкафа Брама – он спрятан внутри глобуса в столовой! – откроет ему дорогу к нему. Как же он не заметил? Как он не понял? Это же все придумала Хелен, эта коварная ведьма! Она с самого начала играла с ним, дурила ему голову. Но он победил. В конце концов, после двенадцати лет ожидания, он победил!

Он сожжет записку, когда закончит дело. А Дора, с мстительной радостью думает Иезекия, выходя из Хедж-лейн на Сент-Мартин-стрит, никогда ни о чем не узнает. Он отправит ее в бордель, и с ней будет покончено. Больше она его не потревожит.

«Лошадь и дельфин» – неприглядного вида таверна с фасадом из грязных кирпичей и низким козырьком над входом. Изнутри несется громкий пьяный гогот, а тусклый свет из решетчатых окон освещает бледно-желтым сиянием неровно выложенную булыжную мостовую. На углу – группка уличных девок, устало предлагающих ему поразвлечься, и на мгновение Иезекия подумывает воспользоваться приглашением и даже нащупывает в кармане завалявшуюся монетку.

Нет, решает он, для подобных утех у него еще будет время – и немало.

Зайдя в таверну, он оказывается в просторном шумном зале с высоким грязно-оранжевым потолком, крест-накрест пересеченным деревянными балками. Витающий в зале табачный дым сразу же раздражает глотку, Иезекия закашливается и сует палец за ворот, чтобы ткань не так сильно давила на шею. Он нервно облизывает губы и украдкой осматривается.

Вон он!

Иезекия, хромая, подходит к столику, задвинутому в альков слева от входа. Седеющий мужчина в приличном, но поношенном черном сюртуке, с удивлением подняв брови, встает со скамейки и протягивает руку, которую Иезекия пожимает.

– Блейк, – приветствует он Иезекию, когда тот усаживается на скамейку напротив. Сидеть здесь неудобно: живот вдавливается в край деревянного стола. – Не ожидал увидеть вас здесь в столь ранний час. – Пауза. – Что с вашей ногой?

– У меня для вас есть работа, – говорит Иезекия, пропуская вопрос мимо ушей. Мужчина снова садится и сощурившись глядит на него.

– Работа для меня, да что вы? Последите-ка за своим тоном, Блейк. Помните, – мужчина переводит взгляд на выпирающий живот Иезекии, – без меня вы бы не так сытно ели. – Снова пауза. – У вас кровь на манжете.

Иезекия прячет манжет под рукавом пальто.

– Я хочу сказать, что у меня есть истинный трофей, нечто совершенно изумительное. Ваши покупатели не будут разочарованы.

– Хм.

Мужчина достает из кармана небольшую кожаную книжицу и открывает ее на одной из последних страниц. Из другого кармана он извлекает карандаш и перочинный ножик. И начинает медленно, тщательно точить грифель.

– И что это за трофей? Боюсь, моим клиентам наскучили ваши так называемые греческие горшки. Их все труднее сбывать. Сколько этого добра у вас еще в запасе? Шестьдесят? Восемьдесят?

Иезекия ерзает на скамейке. Твердое дерево впивается в ягодицы.