– Да вы же много лет меня обслуживаете! Я – постоянный покупатель всех магазинов на этой улице, и никто еще на меня не жаловался!

– Вы, сэр, приобрели товары на изрядную сумму, но пока ничего не оплатили. Даже если бы не повысили налоги, что не позволяет нам теперь отпускать товары в кредит, мы все равно попросили бы вас покрыть долги. Вы не оплачивали свой счет вот уже полгода.

Иезекия выходит из себя. Гнев захлестывает его, словно волна, и, не отдавая отчета в своих действиях, он впечатывает кулак в стеклянный прилавок, который разлетается вдребезги.

– Да ты знаешь, кто я такой? – тяжело дышит он, уже не в силах совладать с собой. – Я уважаемый торговец. Я владелец антикварного магазина! Более того, очень скоро я осуществлю продажу весьма престижного товара. Очень престижного товара. И тогда я полностью расплачусь с вами… Пока же…

– Пока же, сэр, – следует ответ, – вам придется обождать. У нас много таких кожаных кошельков. А этот я отложу для вас.

Это неслыханно! Раньше с ним такого не случалось. Но Иезекия, глядя в решительное лицо продавца, понимает, что этот спор ему не выиграть – не сегодня. Изобразив, насколько смог, презрение на лице, он разворачивается, насколько это ему позволяет проделать увечная нога, и не оглядываясь покидает магазин.

За все годы жизни в Лондоне, с тех пор как его, двенадцатилетнего, привезли сюда в почтовом дилижансе, Эдвард ни разу не был на другом берегу Темзы. Он никогда не приближался к докам, не видел тамошние убогие халупы, и теперь, когда он проходит мимо нагого старика, спящего (он и вправду спит?) около пустой бочки, то невольно думает, что все то, чего он натерпелся от Кэрроу, было в конце концов не таким и ужасным, если сравнить с условиями, в которых вынуждены жить некоторые лондонцы.

Этим утром над рекой стелется туман. Эдвард прикрывает ладонью рот, чтобы уберечься от гнилостного смрада, теряясь в догадках, не туман ли является источником зловония. Интересно: а запах можно увидеть?

Он останавливается и озирается, пытаясь понять, где находится. Когда Кумб объяснял, как найти его квартирку на последнем этаже портовой постройки, и говорил о том, что ему предстоит преодолеть море грязи, Эдвард решил, что тот шутит. Глядите вправо, за груду ящиков, вспоминает он указания здоровяка. Завидев ящики, Эдвард продолжает свой путь и благодарит судьбу за то, что сегодня утром подморозило и слякоть затвердела. Но он все равно старается держаться деревянных мостков, положенных здесь, судя по всему, недавно, а не шагать по голому грунту.

Эдвард едва не проскакивает мимо лестницы и с сомнением разглядывает полусгнившие ступеньки, ведущие наверх. Выдержат ли они его вес? Но коли они выдерживают массивного Кумба, рассуждает он, то, наверное, и под ним не обвалятся. Держась за перила одной рукой (второй он по-прежнему защищает лицо от вони), он взбирается по шатким ступеням. Дойдя до двери, стучит.

Ответа нет. Эдвард хмурится. Он понимает, что явился слишком рано, но после прошлой ночи, после того, что случилось с Дорой… Уже не в первый раз за нынешнее утро он вновь восстанавливает весь ход событий, и в его душе закипает гнев.

Они с Корнелиусом поспешили за Дорой в магазин, вошли в дверь, отделяющую жилую половину, и, проследовав мимо перепуганной женщины, которая молча указала им пальцем наверх, поднялись по лестнице на самый верхний этаж. В чердачной комнате царил полный разгром: здесь явно что-то искали. Личные вещи Доры – он и не подозревал, насколько скуден ее гардероб – разбросаны по полу. А сама она стояла на коленях, спиной к двери, и Эдвард, оставив Корнелиуса снаружи, подошел к ней и протянул руку…

Ему никогда не забыть ее лица. Никогда не забыть, как бережно она держала на руках мертвую птицу.

У нее шок, сказал ему тогда Корнелиус. Дора не проронила ни слова, когда они помогли ей подняться на ноги, ни звука не произнесла в карете, она молчала, когда, не желая будить миссис Хау, они сами уложили ее в постель в одной из гостевых комнат особняка Корнелиуса, после чего Эдвард и принял решение увидеться с Кумбом как можно скорее.

Он заставит Иезекию заплатить за все.

Эдвард исправит все, что тот наделал.

Он снова стучит в дверь. Тишина. Эдвард уже собрался уйти, но тут какое-то интуитивное чувство – возможно, дурное предчувствие – заставило его передумать. Он с силой толкает дверь, надеясь ее распахнуть, и она пугающе легко поддается.

Если смрад в порту казался Эдварду невыносимым, то к пахну́вшей на него вони он оказался просто не готов. Даже сквозь свою ладонь, прижатую к лицу, он ощущает зловоние, которое не в силах описать. Вонь заставляет его придавить ладонь ко рту и ноздрям так, что ему становится трудно дышать. Он опускает свободную руку в карман, достает оттуда носовой платок и прижимает его к лицу. Это помогает, хоть и не слишком.

Превозмогая отвращение, он входит в комнату. Оказывается, это единственная комната, которая не ведет больше никуда, – только поперек комнаты висит занавеска. Вместо стола – перевернутый ящик со стоящими вокруг него тремя колченогими стульями. В углу небольшая печурка, а справа от нее старенькое бюро с выдвинутыми ящиками. И больше ничего. Как Кумб может жить в таких жутких условиях? Да и кто бы смог?

Эдвард смотрит на занавеску. Она изгваздана коричневыми пятнами. Ему совсем не хочется знать, что за ней, но его ноги словно обладают собственным разумом и властно несут его через комнату. Он останавливается перед занавеской и шумно дышит через носовой платок. А потом свободной рукой отдергивает занавеску вбок.

– Господи Иисусе!

Эдвард отшатывается назад и, уже не в силах сдержаться, извергает из себя поток рвоты. Потом роняет носовой платок, теперь уже совершенно бесполезный, и, судорожно сделав несколько глубоких вдохов, проводит дрожащей ладонью по глазам.

Такого я не ожидал, думает он, это выше моих сил. Кто мог такое сотворить?

Но он знает ответ. Он сразу все понимает.

Эдвард сглатывает и приседает. Потом очень медленно снова отодвигает занавеску.

Там стоят три лежанки. На каждой лежит человек. Ближайший к нему, похоже, умер какое-то время тому назад. Кожа ссохлась и пожелтела, остекленевшие глаза широко раскрыты, в уголках губ запеклась белая корочка. Подушка под его головой покрыта кроваво-коричневыми пятнами. Но странное дело, вовсе не от вида трупа – хотя это и устрашающее зрелище – у него сводит живот, и он снова чувствует рвотный позыв.

Эдвард заставляет себя посмотреть туда.

Если бы подушка под головой второго человека не была пропитана кровью, он бы мог решить, что тот спит. Вероятно, он так и решил – этот трусливый убийца. Пырнул спящего ножом в шею. И тот быстро истек кровью. Ничего не понял. Но третий… Вполне возможно, что и Кумб тоже спал, потому что не видно никаких следов борьбы, хотя нож убил его не сразу. Может быть, Иезекия промахнулся. А может быть – но Эдвард не может подойти поближе и удостовериться наверняка – ему пришлось всадить нож три или даже четыре раза подряд, прежде чем зарезать спящего насмерть. На стене рядом с лежанкой нет кровавых брызг, но простыня в ногах Кумба смята и вся пропитана жидкостью темно-алого цвета. Истек кровью и умер. На лице мертвого застыла гримаса ужаса, а в широко раскрытых глазах – то ли изумление, то ли страх, то ли, мрачно думает Эдвард, и то и другое. Кумб лежит, свесив с края лежанки руку – или то, что кажется Эдварду рукой, – всю в буграх гнойников и почерневшую, как обугленная головешка.