себя «вернулся». Что многим могло бы показаться невероятным. В самом деле хотя к тому времени «возвращения» в среде камрадов были не такой уж и редкостью, но Грозного Эми в подобной слабости следовало бы заподозрить последним.

Вот вам портрет Грозного Эми в бытность его камрадом. Роскошные усы, громадный с тонкими крыльями нос, пристальный, всегда недоверчивый, мрачный и угрожающий взгляд и, конечно, атлетическая фигура. Его взгляд приобретает некоторую чисто кобелиную томность, когда Эми, обнажась, смотрит на себя в зеркало – есть такой грешок у Эми, доволен Эми собой, любит он свое тело. И старательно за ним ухаживает, каждое утро начинает с полной диагностики и редкие мелкие недомогания неукоснительно лечит. Реакция у Эми выше всяких похвал, он любит подраться, имеет множество еще до Инсталляции приобретенных навыков – никогда не связывайтесь с Эми, не вступайте с ним ни в рукопашную, ни в вооруженную схватку тоже.

Эми уже вспомнил многое из того, что помнил Дон до того, как… ну, в общем, тут насчет кресла, и, что важно, подзабыл свое зомбическое состояние, в котором он разговаривал с моторолой, а потом собачился с Фальцетти. Он понимал, что чем-то отличается от других камрадов, но не понимал чем. Он думал, он круче.

Эми очень огорчался своей непервостью. Ему казалось ужасно несправедливым, что Дон, породив множество донов, остался все же первым и главным – здесь заключалась вопиющая несправедливость и даже незакономерность. Все должно было идти по-другому, а пошло не так. Эми, более сильный, более… понимающий… подходящий… с самого начала он был задвинут на последние роли, на общие основания – и такое положение следовало, конечно, немедленно исправлять.

Другие камрады пусть временами, но все же задавали себе вопрос, почему же они так сильно отличаются от того, чьей копией являются. Задавали – и из чувства самосохранения оставляли вопрос без ответа. Эми был не таков – его ни в малейшей степени не интересовали ни сам Дон, ни их с Доном несходство. Дон был в глазах Эми одаренным слабаком, который одаренность свою передал целому городу и тем самым лишил себя главного своего козыря. Никогда, ни при каких обстоятельствах не должен был такой человек возвышаться над всеми – в этом заключалась высшая несправедливость мира, и за это Грозный Эми ненавидел мир. Сам-то он, конечно, не знал, за что его ненавидит, просто ненавидел – и все.

В день своего «возвращения» он в качестве командира дюжины отправлен был выжигать гнездо террористов в желтом фигурном доме на бульваре Дама Виней.

Террор уже входил тогда в жизнь стопарижан, становился если не обыденностью, то уже чем-то не вызывающим удивления. Люди очень быстро привыкают и к хорошему, и к ужасному. А ужасное – это просто ужасное, какой там террор. Это просто немножко страха, который к тому же и взбадривает.

Ночные выстрелы, истошные вопли – все это еще не террор, уважаемые друзья. Всем этим доновский Париж‐100 мог похвастаться еще в день Инсталляции, ничего здесь такого террористического не усматривал совершенно никто. Террор – это глупость, в которую тебя заставляют верить, это обтягивающие лаковые бронекостюмы камрадов, целенаправленно взрезывающих толпу, это прорываемые с грохотом двери, это трупы казненных на всякий случай, потом измельчаемые до молекул в городских мусорниках, это неясные слухи про Великого Зомби, которого не видел никто, но о котором говорят так, как будто все его видели; это странное, двойственное поведение моторолы, это постоянная мечта о простой спокойной жизни, пусть даже и без порядка, это постоянное ожидание помощи, совершенно уже неважно от кого: от моторолы, от Дона, что-то там делающего таинственное на своем троне, даже от Фальцетти, который когда-нибудь должен же опомниться… От Космопола, от Кублаха…

Ох, как они ждали Кублаха, как проклинали за опоздание – и пучеры, и кузены, и даже камрады, даже камрады, да, представьте себе! Они говорили: «Вот кончится кошмар, и я растворюсь и убегу, и никто никогда от меня не узнает, что я был камрадом, уйду на дно, роток на замок и мысли законтролирую…»

Правда, не все камрады так думали, ну, конечно, не все. Такие, скажем, как Эми, «наш Грозный Эми», командир четырнадцатой дюжины охраны общественного порядка. Эти никакого избавления вовсе не ждали даже по ночам, когда один на один с подушкой или с девкой, говорящей о себе в мужском роде…

Так вот, в тот день Эми шел на очередное задержание, у него было нехорошее настроение, мелькнула даже мыслишка больным сказаться. В машине он был мрачен и камрадов обычными анекдотами не подбадривал. Думал, что это из-за Лэппо – тот позавчера «вернулся» и не сумел скрыть. Никто никогда не может долго скрывать такое. Эми пришлось принять участие в допросе, а раньше этот парень ему нравился. Сейчас на месте Лэппо сидел новичок. От него, как и от всех новеньких, разило безумием.

Район Мостов и Беседок, где находится бульвар Дама Виней, в это время уже спал – точнее, лежал в постелях. Утихли музыкальные тротуары (их панели-клавиши отключались в ночное время, не то что в центре), скромно приглушили свой гомон круглосуточные траттории, солнце било откуда-то сбоку из-за домов. Как раз сейчас начиналось время снабжения и уборки. Между деревьями, шипя, вспыхивали багрово-фиолетовым экологические фонтаны, армады паучков-пылесборников робко выглядывали из своих подстенных щелей, готовые бандитским кодлом тут же наброситься на выкинутую бутылку, разодрать ее вмиг и вмиг исчезнуть; и ползущая по небу «гусеница» вовсе не казалась такой уж пугающей тем, кто кидал на нее случайный взгляд снизу.

«Гусеница» причудливо изогнулась и села рядом с фигурным домом, очень таким мирным и домашним, очень нетеррористическим. И Эми с непонятным ему самому облегчением на этот дом посмотрел.

– В дверь стучать? – спросил его старший солдат Мисницци, готовясь к броску.

– Еще чего! – буркнул Эми, проверяя свой арсенал. – Обойдутся. Ломай с ходу, потом разбираться будем. И никакого сопротивления не терпеть. Да что это я тебе объясняю, самому разве неясно?

– Ясно, – сказал Мисницци и сделал знак остальным. – Готовность!

Там были какие-то ступеньки, водителем не учтенные, и машина грохнулась на них весьма ощутимо, и камрады повалились друг на друга. Под бешеную ругань Мисницци они вскочили на ноги, толкаясь повалили наружу.

Дверь в дом была открыта – редкость по тем временам. В прихожей тускло горел свет, со стен глядели многочисленные картины. Никто не встречал их, где-то играла тихая музыка. Эми молча указал команде на три двери первого этажа и ведущую на второй этаж деревянную лестницу с резными перилами (эта