подумывал о самоубийстве. Он давно не ел, спал урывками, потому что сны его были непереносимы, на щеках почему-то вдруг появилась подобная шелушению омерзительная щетина – совсем уже атавизм, в наше время растительность на лице не выводят еще в юности только окончательные потомственные и убежденные Бездельники, таких Дон и не встречал вовсе. Естественные нужды он справлял не прячась, там, где заставала его необходимость. Он гордился тем, что перед справлением нужды все же снимал штаны, тем самым соблюдая необходимые для каждого цивилизованного человека гигиенические законы. Он чувствовал, что вполне мог бы и не снимать, потому что к уже имеющемуся ощущению грязности такая мелочь ничего прибавить бы не могла. Он воспринимал свое новое тело как небывалое унижение. Он думал о самоубийстве, но – вполне здоровый человек! – всячески старался этот час отдалить и за оставшееся время придумать что-нибудь эдакое чудесное, что спасло бы его и окончательно избавило от невыносимой грязи нового тела.

Внезапно – вот именно что внезапно, безо всякого предупреждения, вдруг – пришла спасительная идея. От неожиданности он споткнулся и сел, стал сползать вниз, потому что туннель был покат.

Словами эту идею дон-Солмз при всем желании смог бы описать лишь очень приблизительно. Что-то такое смутное о том, что прежний владелец тела, в принципе, мог бы справиться с проблемой грязности куда легче, чем он, Дон, хотя бы уже потому, что со своими проблемами он знаком куда лучше.

Идея была отнюдь не нова, но прежде дон продумывал ее вполне равнодушно, ни к чему особому и спасительному не приходя. Теперь же сработал какой-то резонанс, и он чуть не задохнулся от воодушевления – вот оно, избавление!

Еще ничего не понимая, он уже знал, что следует делать. С ощущением «ну наконец-то, господи!» он затормозил (коридор словно послушался, и покатость куда-то делась), уперся ладонями в пол, насупил брови и сосредоточенно встряхнул щеками:

– Бр-р-р-рха-а-а-а!

И этого оказалось достаточно. И Дон ушел на второй план. И воспоминания о прежнем владельце тела – да и не были они воспоминаниями, просто не вспоминал! – грязным и оглушительным водопадом полились на него. Оживляющим водопадом, заметьте!

Решительно он встал и уже совсем другой походкой пошел к поверхности.

Таким образом Дон умудрился не покончить с собой и в то же время не сойти с ума. С ума сошел Солмз. Он поднялся на поверхность города как ангел-мститель, как волшебник-чудотворец-свергатель, он шел по улицам и мегафонно орал о величии и непреходящей истинности пути-пучи. Выкатив глаза, жутко вопя, он то и дело радостной свечкой вспархивал к небу и веером рассылал смертельные молнии, пока ответный удар скваркохиггса не утихомирил его, развалив пополам. Скварки-то к тому времени были почти у всех.

Очевидцы, оставшиеся в живых, утверждали, что парень ненавидел всех донов, а сам был не доном вовсе, о чем ежесекундно докладывал. Им не поверили – да и как тут поверить, если без Врача ясно, что это был очередной ничем не примечательный свихнувшийся Дон. И поверили только через два дня, когда уже в общем порядке началось «первое возвращение».

Их стали звать пучерами, потому что Смолз перед смертью очень много кричал про пути-пучи, прямо-таки превозносил. И они хотя пути-пучеристами вовсе не были – ибо пути-пучеризм, как и все, доведенное до логического конца, действительно патология, – но любви к донам вовсе не испытывали и были-таки действительно враждебны. Психологи потом скажут, что это вполне объяснимо, ибо психологи могут объяснить все. Они объяснят, что первыми «возвратившимися» (Джосика не в счет, у нее из-за особых отношений с Доном был особый случай) стали люди с органически слабой психикой, у других «возвращение» на такой ранней стадии было бы попросту невозможно.

Так или иначе первые пучеры принесли донам множество неприятностей. Очень много ненавидящих слов, несколько драк, несколько сломанных челюстей и вывороченных суставов, несколько действительно ужасающих случаев изуверства, два убийства (если не считать совершённых Солмзом) – скорее случайных, чем преднамеренных, – все это, разумеется, осталось бы просто незамеченным на фоне того насилия, которое сопровождало весь срок правления Дона Уолхова. То, что все эти люди были явно ненормальными и совсем на настоящего Дона Уолхова не походили, тем более не могло никого ни возмутить, ни удивить. Однако сама мысль о том, что сознание Дона, пусть хоть как угодно измененного и изувеченного, может быть отвергнуто первоначальным хозяином тела, безумно раздражала.

Пучеры были одинаково враждебны обеим командам – и Братству Дона, и Гвардии Фальцетти. Фальцетти ненавидел их просто потому, что они возникли вопреки его расчетам. Они не должны были появиться, но появились. Они были угрозой всему, что он собирался построить. Он ненавидел их, но, собственно, он ненавидел всех, в том числе и самого себя. Дон относился к пучерам намного спокойнее, они были для него чем-то вроде непредусмотренного и непредсказуемого обстоятельства, которое в своих интересах он не в силах был использовать. И уж хотя бы со стороны первой волны пучеров он мог ожидать только злобы. Он являлся для них размножившимся убийцей, они для него – жертвами, кошмарно восставшими из гробов. А вот доны почувствовали себя неуютно – появление пучеров они восприняли как смертельную болезнь человечества. Они, насильственно отнявшие у кого-то тела и согласившиеся внутри себя, что на самом деле такое принудительное вхождение можно расценивать только как намеренное убийство, вдруг оказались в положении, когда убитая сущность вдруг восстала из пепла и занесла кинжал. От которого нет защиты.

– Против ты или не против, но их надо выжигать поголовно! Всех! До одного! Иначе они сожрут нас! – кричал Фальцетти на очередной встрече с Доном. Он бегал как заведенный по его комнате, и Дону приходилось все время вертеть шеей.

– Ну, это ты немножечко чересчур, – сказал Дон. Он в эту их встречу был настроен благодушно, потому что лазутчики принесли хорошую новость – в «слепых зонах» моторола стал допускать оговорки. Это следовало предвидеть, все шло согласно прогнозным сценариям – именно оговорки, именно в «слепых зонах» и даже на неделю раньше расчетного времени. – Это ты и в самом деле немножечко чересчур. Зачем так уж решительно? Достаточно выявлять и временно изолировать, чтоб вреда лишнего ни себе, ни другим не принесли. В конце концов, не забудь, что это не они нас, а мы их обокрали.

Еще одна нечаянная радость. Не убили. Всего только обокрали. Каждого – на одну-единственную бессмертную душу. Дон нервно сморгнул.

– Выжигать! – с подвзвизгом крикнул Фальцетти и в бешенстве затряс кулаками. Последние дни ублюдок куда-то пропал, доносили, что он