Старость, она же власть. Её можно украсть И укротить на года целые поколения. Старость приходит к гению. Старость приходит к святости. Я ли пройду вдоль пропасти, не заглянув в неё? Всё, что моё – моё. И не моё – моё брошенное жильё. Если мне свет не мил, Я свою жизнь прожил не до разрыва жил.

Он (ещё) не знал этой простой вещи. К тому же – ещё даже не начинал понимать о своём «ангельском чине», но – ему предстояло: он был пред-стоящий ангел.

То есть (кем бы он себе или другим не казался) – ещё не-сбывшимся или всё ещё будущим (у Бога, напомню – таких нет), был он именно что – не настоящий; именно поэтому оказался он таким – здесь и сейчас (в настоящем): падший.

Ничего особенного: всё мы таковы. Мы не те, кто мы есть: мы (странствуя в пространстве и времени) – почти никогда не встречаем настоящих себя: отсюда и одиночество.

Это очень тяжело (чувствовать такое), это почти невыносимо, но – именно это чувство (неизбежности одиночества) люди сразу же замечают в себе… И сразу же начинают это замечания на полях своей жизни ненавидеть.

Согласитесь, маргинала не любят – инстинктивно, то есть – животно. Я вот тоже не люблю – себя (когда я нахожусь ad marginem самого себя): я всё ещё человек, и ничто животное мне не чуждо.

– Хорошо, – сказал он. – Давай праздновать вместе.

Он подумал, что праздновать – это праздник. Он ошибался.

– Тогда завтра в семь утра встречаемся на железнодорожной станции, – сказала она. – Я сговаривалась со своими старыми и верными друзьями на Камчатке, что каждый Новый год мы будем выбираться «в поле» и там особенно помнить друг о друге.

Он не очень понял, о чём она. Но не хотел, чтобы она поняла о его непонимании, потому промолчал. Она кивнула:

– Договорились?

– Да. Только не в семь, а в восемь. Можно?

Он не любил рано вставать. То есть он мог, но при этом мучился.

– Нет, – сказала она.

Хорошо, – сказал он.

Он подумал – не о «хорошо», а о завтрашнем мучении. На которое он шёл и из вежливости, но – ещё и из похоти (отчасти похожей на её «возвышающую похоть»: хотелось и ему что-либо вещее у неё приобре’сть): он хотел надеяться, что поход не будет напрасен и поможет наполнить его жизнь смыслами… Он ещё не знал, что поиски смыслов – тоже похоть.

Похоть юности.

– «У юности нет возраста» – подумала бы (возразила бы: похоть не только юности, – если бы слышала его мысли) геологиня, но (опять) – словами Пикассо: этот мир сносок и цитат, толкований на полях мироздания (ad marginem) был ей привычен, а он его ещё не ведал…

«Не позволяйте общественному мнению диктовать вам, что вы можете, а чего нет, только из-за вашего возраста. В большинстве случаев возраст находится лишь у вас в мозгу.»

Он (невежественный юнец) – не верил; «а чтобы сделать, надо верить». (Пабло Пикассо); разве что – я бы добавил к великому знанию великого живописца своё малое словесное дополнение: наш возраст – его всем нам продают!

Продают (но и мы продаём) – на том торжище (и хорошо, если – на Сорочинской ярмарке Великой Русской Словесности), где каждый старается всучить первому встречному свою скоморошью маску с грубо и примитивно нарисованными образованием и воспитанием глазками…

Что поделаешь, все мы жертвы губительного для нашей страны ег (ограничивающего наше многомерие); речь о настоящем…

Разумеется, речь об истине.

И вновь словесное дополнение (лишь отчасти моё – в истолковании): что есть истина? Она в том, что у всякого человека болит голова, и он малодушно помышляет о смерти.

Итак, речь о настоящем: потом, после его решения праздновать с нею Новый год, они какое-то время неловко поулыбались друг другу, поговорили какие-то слова, кое-как повозились с одеждой друг друга и таки переспали: и всё это – почти не целуясь… То есть – почти не губы в губы!

И всё это не было прекрасно, но было утолением плоти, то есть тупой похотью.

Здесь мне вспомнился Малец-Эрот из самой первой части всей этой истории. Помнится, он даже разговоры разговаривал с Перельманом, выступая в роли своеобразного хора в древнегреческой трагедии: привнося пояснения своего изысканного язычества… Которое (в конечном счёте) свелось к другом (гнилозубому) Мальцу из петрониевского описания пира.

Кажется, тот Малец (будучи рабом) – пытался напихать в рот еды перекормленной суке, любимице своего хозяина, безразмерно разбогатевшего вольноотпущенника. Впрочем – не помню внешности, забавна лишь лествица смыслов: рабы, вольноотпущенники, перекормленная сука.

Этот гнилозубый Малец-Эрот – сыграл-таки с моим героем в свою игру: истина прежде всего в том, что головы у всех болят – по своему; любовь же человеческая есть (отчасти) житейское утоление плоти, которую утолить – следует, но – в меру; вот да-ле-е…

А (да-ле-е) – что есть мера? Не в том ли, насколько малодушно ты помышляешь о смерти? Но голова сейчас пройдёт, тучи рассеются, и не плохо было бы прогуляться…

Даже ежели делать прогулку не внутри себя (в своём одиночестве и молчании), но – вместе с моими ангелом и полубогиней! Тем более, что мне в голову пришли две-три мысли: я думаю, они могут тебя, читатель, заинтересовать.

Не будем никого порицать. Тем более себя. На самом деле у неё была похоть – отдавать: ведь у неё было никому не нужное богатство неких тонких знаний.

То, что эта похоть (отдавать свою тонкость) переплелась с похотью (брать услады от плоти) – нет ничего необычного: оправдать себя можно по разному; мало кто умеет