могу же я требовать у твоего сердца больше, чем оно может мне дать…»

Она могла бы, но (опять и опять) – не стала: всё равно он не оценил бы мгновенной прелести этих слов Достоевского из «Униженных и оскорблённых». Он даже не счёл бы их самих ни униженными, ни оскорблёнными.

И был бы прав – хотя бы потому, что не представлял всей чудовищной несообразности своего образования.

Но его правота его не оправдывала.

Не оправдает она (его потенциальная правота) – ещё и той взаимной и подлой глупости, которую они совершит вскоре.

Впрочем, разумеется – есть своя правда и в другом (например – в их взаимных ожиданиях): «Человек должен максимально раскрыть свои способности. талантливый огранщик алмазов, превратившись в пекаря, пусть и занимается достойным и полезным делом, но занятие это для него – грех!» (А-йом ойм).

Это (тоже) – правда. Человек приходит в мир – не для того, чтобы сделать счастливым другого человека; что бы там не говорили вам: «не надо любить человечество – полюби соседа»; человек приходит – не для того (хотя и может вполне достойно положить свою жизнь ради другого человека).

А (всё-таки) – для чего приходит в мир человек? Не знаю. Или говорю, что не знаю. Ибо мысль изреченная известна лживостью.

Все эти мгновенные прелести происходящего – делающие мгновение почти вечным, невозможны без своих сносок на полях: отсюда и непрерывные цитаты, комментарии былых гениев к нынешним и будущим комментариям нынешних и будущих гениев.

И вот что я (нынешний я) – мог бы сказать для моей милой геологини: не оправдывай своей гордыни и своей похоти – своим же стремлением к высокому предназначению. Предназначение (по достижении) – не исправит уже совершённого: у Бога нет прошлого и будущего, всё и всегда – настоящее.

Но я буду куртуазен, имея дело с женщиной. Особенно с той женщиной, которая (вне своих реальных возможностей: в вещах) – дала мне столь многое в вещем. Пусть даже сумею понять эту данность – многожды позже: лишь перекинувшись в Николая Перельмана.

Потому я прибегаю к эзопову языку:

«А Эзоп обращается к хозяйке.

– Женщина, – говорит он, – вот что тебе нужно сделать: когда твой муж куда-нибудь уйдет, купи ты себе раба – молоденького, хорошенького, послушного, глаза ясные, кудри золотистые.

– Зачем? – спрашивает жена Ксанфа.

– А затем, – говорит Эзоп, – чтобы красавчик этот и в баню за тобой ходил, чтобы красавчик этот и одежду от тебя принимал, чтобы красавчик этот после бани и одевал тебя, и сандалии тебе на корточках шнуровал, и заигрывал бы с тобой, и в глаза бы заглядывал тебе, словно ты ему по сердцу, словно и ты с ним куплена; а ты бы ему улыбалась, а ты бы на него стала зариться, а ты бы его кликнула в спальню – растирать тебе ножки, а там и затомилась бы, а там и приобняла бы его, а там и поцеловала бы, а там и до всего бы дошла в своем бесстыдстве мерзостном; а философ пусть себе остается опозоренный и осмеянный. О славный Еврипид, золотые были твои уста, сказавшие:

Ужасен гнев валов средь моря пенного, Ужасен натиск рек и буйство пламени, Ужасна бедность, много в мире ужасов, Но нет ужасней зла, чем злая женщина.

(здесь я – который уже нынешний я – улыбаюсь)

Говорит Ксанф:

Неужели это ты, жена философа, умная женщина, хочешь, чтобы тебе прислуживали только хорошенькие рабы, и не понимаешь, какие сплетни и какой позор навлекаешь ты на мужа? Нет, вижу я, просто ты шлюха и потому только не даешь себе воли, что еще не знаешь, на что способен твой новый раб.

Говорит жена Ксанфа:

– Откуда такая напасть?

А Ксанф ей:

– Он и сейчас славно говорит, но ты смотри, милая, не попадайся ему на глаза, когда будешь мочиться или испоражниваться: вот тогда-то он станет настоящим Демосфеном

– Клянусь Музами, – говорит жена Ксанфа, – этот человечек, по-моему, хоть и страшен, да умен. Что ж, я готова помириться с ним.

– Ну, Эзоп, – говорит Ксанф, – хозяйка с тобой мирится.

– Видишь, хозяин, – говорит Эзоп, – поразить и укротить женщину – это надо уметь!

– Ах ты, разбойник! – говорит Ксанф.»

Она (моя геологиня) словно бы услышала эту мою нынешнюю «эзоповщину». Она улыбнулась и словно бы сказала:

– «Откладывайте на завтра лишь то, что вы не хотите завершить до самой смерти.

Действие – основной ключ к успеху.» (опять Пабло Пикассо)

Здесь я бы трижды подумал – прежде чем банально и пошло решить, что моя геологиня (почти производное от греческий богини) всего лишь хочет вкусить плоти моего «падшего» ангела; но – сейчас я был «здесь» (в будущем) и уже знал – что это «тогда» (прошлое): в прошлом всё ещё только предстояло.

Поэтому я нынешний – единожды подумал другое: пусть завтрашний сам думает о завтрашнем, довольно сегодняшнему дню своей заботы.

Так что даже ежели и предстоял мезальянс между почти что уродливой (всего лишь пожилой) полу-богиней и чудовищно глупым (то есть, юным и почти прекрасным) ангелом – то и пусть: не буду вмешиваться.

Тем более, что меня там почти что уже и нет! Я уже не смогу не быть собой, который нынешний. Или – смогу? Коли будет в этом переможении-совокуплении (перемоге – всемирной и всемерной мечте свидомитов) смысл.

Смысл – был. Но меня (в этом смысле) – его не было. Так бывает.

Она сказала

– Завтра Новый год. Не хочешь отпраздновать его со мной?

Он не понял простой вещи: на самом деле праздновать ей было не с кем. Впрочем, ему – тоже, только он этого ещё не понимал. Он ещё и не начинал понимать неизбежность одиночества.

Старость, она же страсть. В старость возможно впасть.