куда приглашали художников за деньги, а просто черными каракулями непристойного содержания. Когда я подхожу к домофону, в воздухе еще витает химический запах краски.

Когда я в последний раз видела своего родного дядю — сына бабушки, брата мамы и тети Мейз, — мне было одиннадцать лет. Он вломился в заднюю дверь с мешком для мусора и стал хватать фамильное серебро, которое бабушка хранила в подвале, с криками, что оно принадлежит ему по праву. Я была дома одна, потому что болела, а все остальные пошли на Международный рынок, кроме мамы, которая выбежала купить мне лекарства. Я попыталась остановить дядю Ваку, а он отшвырнул меня, так что я упала на пол, и удрал. И без того больному организму было в три раза больнее. Я сидела и плакала, пока не вернулась мама.

Я думала, после этого он сбежал в дальние края. А оказывается, он жил себе в Этобико, в сорока минутах от нас.

Я проскальзываю в узкое пространство между стеклянными дверями перед вестибюлем, стараясь не обращать внимания на здешних обитателей, которые так и глазеют на меня. Читаю списки жильцов возле домофона. Дядюшкиной фамилии там нет. Но я вижу имя и фамилию дедушки — Лоуэлл Харрис — и набираю код.

Домофон звонит, но дядя Ваку не отвечает. А Люк заранее проверил локацию его телефона, так что я точно знаю, что дядя дома.

У домофона есть тачскрин, и я набираю ему сообщение: «Это Вайя. Впустите, пожалуйста».

Минуты две я топчусь перед домофоном, после чего мне становится ясно, что отвечать он не собирается.

Зря я сюда пришла. Верить дядюшке, мягко говоря, не стоит. И кто его знает, в каком он будет состоянии, когда я поднимусь.

Но все равно он мой родственник, и хотелось бы думать, что для него это не пустой звук, что бы он ни делал и до чего бы ни дошел сейчас.

Я еще раз нажимаю кнопку вызова. Гудки все идут и идут. Я уже хочу набрать новое сообщение, но тут экран вспыхивает и на нем появляется дядюшка.

Дело в том, что дядя Ваку — так называемый высокофункциональный наркоман. Да, он часто бывает в отчаянии. И почти всегда озлоблен, хотя мод-эйч тут ни при чем. Но, чтоб меня хакнуло, какой же он ухоженный! Волосы аккуратно подстрижены, щеки гладкие — видно, что он регулярно пользуется увлажняющим кремом. Подбородок у него такой же, как и у дедушки, волевой, квадратный. Даже брови выщипаны и подбриты — дядя Катиус никогда так не мог, а папа даже не пытался. Глаза у дяди Ваку того же оттенка красного дерева, что и у Алекс, только ледяные и ничего не выражающие.

— Ты меня нашла. Что тебе нужно? — Слышать знакомые переливы его густого баса — просто потрясение. Почему-то я думала, что голос у него изменился. — Это мать тебя подослала — забрать серебро с опозданием на пять лет? — Он ухмыляется.

Я скриплю зубами.

— Можно подняться?

Он тут же отключает связь. Мне ничего не остается — только стоять и ждать. Через добрых полминуты дверь наконец с жужжанием отворяется. Я проверяю, правильно ли запомнила номер его квартиры, и бегу в вестибюль.

Там висит густой запах запущенного дома. Я подхожу к лифту и поднимаюсь на тридцать шестой этаж.

Дрожащими руками набираю сообщение Кейс:

Я поехала к дяде Ваку. Он живет к северу от нас, в той сиреневой высотке возле Ислингтонского вокзала.

Какого черта тебя туда понесло?

Лифт звякает, я выхожу и шлю ей ответ:

Я знаю, что тебе неинтересно про тетю Элейн, а мне интересно. Он был на ней женат.

Просто я не хочу поощрять твои попытки отвлечься. И толку от него и в лучшие времена было ноль.

Все со мной будет хорошо. Если нет, ты знаешь, где я.

Кейс не отвечает. Или жутко разозлилась и притворяется, будто я ей ничего не писала, или уже мчится сюда, чтобы меня остановить. Даже если так, уже поздно.

Дверь с номером 3607 распахивается при моем приближении. Дядя Ваку стоит на пороге, скрестив руки на груди.

— У меня что-то с магией. Даже дверь не могу открыть.

— Извините, это я виновата.

— Почему-то я не удивлен. — Он отступает назад, но не приглашает меня зайти.

Так что я захожу без приглашения.

Это холостяцкая студия, маленькая, но чистая. Двуспальная кровать, втиснутая под единственное окно, и кухня с узкой барной стойкой — одна-единственная кружка с кофе, один-единственный высокий табурет. А больше, собственно, и ничего.

Дядя Ваку садится на край кровати и машет рукой:

— Устраивайся где хочешь.

По его голосу слышно, что он понимает, что устроиться особенно негде.

Я решаю взгромоздиться на табурет. Кофе горячий, свежесваренный, от его аромата становится спокойнее.

— Ну что, провалила Призвание? Это какая-то особая кара? — интересуется он.

— Нет! — Ноздри у меня раздуваются. — Я работаю над заданием. На него нужно больше времени, чем обычно, и поэтому наши колдовские способности слабеют.

Я считаю, незачем ему знать, что, если я провалюсь, он больше никогда не сможет колдовать.

Дядя Ваку кивает с понимающим видом:

— Слишком уж ты похожа на отца. А ведь его никогда не было рядом.

«На себя посмотри, тоже мне, идеальный отец!» Я прикусываю язык, и дядя Ваку понимает, что я хотела ответить резкостью. Вечно он так. Доводит, пока не огрызнешься, а тогда он сможет рявкнуть в ответ и сорвать на тебе злобу и досаду, которых так много за этой маской бесстрастного самообладания. Я глубоко вздыхаю, чтобы успокоиться.

— Я хотела узнать, над чем работала тетя Элейн с Джастином Трембли.

Дядюшкины губы безобразно кривятся:

— Над чем работала? Ноги раздвигала, вот и все.

От его слов меня корежит.

— У нее титул Мамы.

— А почему я должен уважать ее за это? Можно подумать, она меня уважала! — Он не встает с кровати, но ощущение такое, словно он нависает надо мной. — Это что, проявление уважения — когда она стала заниматься чужим пациентом и замутила какой-то идиотский проект с его сынулей?

— Геномоды, — говорю я, не затрагивая сомнительный вопрос о супружеской верности и профессиональной этике тети Элейн.

— Хотела исцелить весь мир. На самом деле она подправляла человеку ген-другой, действительно исцеляла его мутацию, потом списывала все на диагностическую ошибку, чтобы замести следы колдовства, — а потом ей нужно было несколько дней проваляться в постели, чтобы прийти в себя. Но и тогда она могла делать только самые простые вещи, а мать