требовала от нее сложных. Элейн не умела управляться с собственным даром. Тот богатенький парнишка хотел себе такие же способности. Теперь он делает на них миллиарды. А где она? И где я? Где вся наша семья? Элейн была ни на что не способна, но, по-моему, титул Мамы может получить любая мученица.

Когда он умолкает, его крепко сжатые кулаки так и трясутся. На лице читается смесь бешенства и… облегчения.

Конечно, у него накипело: его выгнали из семьи, которая не желала разговаривать о его покойной жене. Похоже, он давно ждал кого-то вроде меня, чтобы наконец исполнить этот монолог.

А значит, геномоды были не просто научным открытием, в котором тетя Элейн участвовала. Это был ее дар. Вот зачем она была нужна Джастину. Однако сама она не могла делать ничего сложного — вот зачем ей был нужен Джастин.

— Она не любая мученица, она ваша жена, — шепчу я.

Дядя Ваку ничего не отвечает.

Я слезаю с табурета. Мне непонятно, что он хочет сказать.

— Мне надо в туалет, — заявляю я и, не дожидаясь разрешения, забиваюсь туда и сажусь на закрытую крышку унитаза.

Зря я к нему пришла. С чего я решила, что дядя Ваку будет готов пуститься в воспоминания, если знала, что между тетей Элейн и Джастином было что-то помимо научного сотрудничества? Стоит нашим предкам уйти из жизни, и мы считаем, что они вне всякой критики, — но это ведь не всегда справедливо. Дядя Ваку поворачивает все так, словно его жена сама напросилась, чтобы ее убили. Будто для того она и связалась с Джастином — потому что хотела, чтобы ее зарезали и бросили в переулке.

В дверь громко стучат, и я подскакиваю.

— Ты там что, трогаешь мои вещи? А ну выходи!

— Ничего я не трогаю!

О чем это он? Я спрыгиваю с унитаза и бегу мыть руки. Мыла у него нет. Я открываю шкафчик — и на меня смотрит единственное неприбранное место во всей квартире. На полки напиханы десятки шприцов.

Говорят, наркоманы, сидящие на мод-эйче, хранят старые шприцы, потому что иногда наркотик конденсируется и они могут ввести себе те капли, которые в первый раз остались в игле.

Дверь распахивается, я громко вскрикиваю. Дядя Ваку захлопывает шкафчик, хватает меня за локоть и грубо разворачивает лицом к себе.

Его лицо уже не назовешь спокойным. Глаза вытаращены, жилы на лбу и на шее вспучились так, что видно пульсацию. Пальцы сжали мой локоть с такой силой, что мне не пошевелиться.

Мне не шестнадцать, я не в дядиной квартире, куда пришла по своей воле. Мне одиннадцать, я болею — да так, что горло пылает, а в голове стучит. Мама оставила мне лечебное питье, и во рту ощущается вкус чеснока и меда. Я одна в огромном доме, и этот человек сейчас сделает мне больно.

Дядя весь морщится, на его лице проступает выражение, какого я еще никогда у него не видела. Мне надо срочно вытереть слезы свободной рукой, я очень боюсь разреветься в голос, поэтому мне не до того, чтобы задумываться, что это за выражение.

Дядя Ваку отпускает меня.

Я закрываю лицо руками и плачу. От рвущихся наружу всхлипов трясутся плечи, и я не могу остановиться.

— Я не хотел… я не думал, что напугаю тебя. Просто… не надо трогать мои вещи.

Дядин бас звучит тихо и мирно — я не слышала такого с тех пор, как была совсем маленькая, а он еще не подсел на мод-эйч.

— Ничего я не трогала! — пронзительно кричу я сквозь слезы. — Я хотела узнать про свою родную тетю и думала, что вы мне поможете!

Я отрываю ладони от глаз и вижу, как дядя Ваку беспомощно сутулится.

— Я бы не сделал тебе ничего плохого, — шепчет он. — Я бы ни за что…

Я гнусаво смеюсь. На руке будут синяки. После того как он оттолкнул меня в тот день, у меня на груди остался отпечаток его ладони.

Лицо у него меняется, дедушкин подбородок дрожит:

— Я стараюсь выздороветь. Я очень болен, Вайя. Ты себе не представляешь, какой я больной.

— Я хочу домой. — Мне бы выйти из ванной — но он преграждает мне путь. Из глаз у меня снова текут слезы. — Я ухожу!

— Ладно. — Он отступает в сторону, и я бросаюсь к выходу из квартиры. — Подожди!

Не стоило бы мне останавливаться, но я останавливаюсь.

Все потому, что в его голосе звучит паника, — вот почему. Рвущееся наружу отчаяние заставляет меня остаться.

— Как… Как там Алекс?

Я резко поворачиваюсь к нему и смотрю на него таким взглядом, что он опускает голову. С чего бы мне рассказывать ему о ней? Если хочет восстановить отношения с дочерью — пусть сам это делает, я тут ни при чем.

— Мне пора.

— Постой! У Алекс все хорошо? И как твоя сестренка?

Я моргаю. Меньше всего на свете я ожидала, что он спросит меня об Иден.

Он, конечно, знает о ней. Знает, что она на самом деле тоже Томас, знает, какие узы связывают ее с нашим домом и нашей магией. Вопрос в том, почему он вдруг об этом заговорил. Я прищуриваюсь.

— Они тебе не сказали, — произносит он, видимо, истолковав выражение моего лица как недоумение. Глаза у него распахиваются, спокойствие отчасти возвращается к нему. — Я тебе все расскажу, если скажешь, как дела у Алекс.

Значит, он хочет обменять информацию о дочери, которую он бросил, на какую-то известную ему тайну, от которой зависит жизнь и смерть моей сестренки. Мне становится смешно. Я открываю дверь и выхожу на площадку.

За спиной слышны торопливые дядюшкины шаги.

— Постой! Я хочу извиниться.

— Я ухожу! — И я со всей силы нажимаю кнопку лифта.

— Она умрет, если мы все потеряем колдовские способности! Тебя предупредили? Не знаю, что там у тебя с заданием и почему слабеет наша магия, но, если она иссякнет, Иден умрет!

— Да, я знаю. А если бы вы не были под кайфом в ту ночь, когда она родилась, вы могли бы и сами ее спасти, — рычу на него я. — Тогда ее жизнь не была бы сейчас в опасности — если бы только вы могли держать себя в руках, чтоб вам пусто было! Зато мне приятно, что вы были готовы допустить, чтобы я этого так и не узнала, — если бы я взяла и ушла, не рассказав вам ничего о вашей дочке, которую вы сами решили бросить!

Я понимаю, что это удар