делать людей добрее, лучше, побуждать их на поступки? Или даже просто будут скрашивать им тяготы и скуку жизни? Имеет ли она право увести его с этого пути?

Ну хватит, это не смешно. И в конце концов, это его затея. Он сам предложил уехать, она только поддержала его. «Но ты же понимаешь, что по большому счету дело в тебе». – «Вовсе нет, это его решение». И он свободен, как и она, как и любой человек. А если бы Репин, или тот же Грабарь, или, как ее, Кшесинская решили бросить свои занятия и стать садоводом или учителем пения? Если бы кто-то увел такого человека с предначертанного пути? Может, сам несостоявшийся гений в итоге прожил бы действительно более счастливую спокойную жизнь, но что бы потеряли мы все? Возможно, если брать во внимание все громкие имена в искусстве, мир был бы сейчас куда более страшен и жесток, не случись этим людям выполнить свою задачу.

Ну так то Репин. Фильм с Духовым только выходит, и никто не знает, получилось или нет. О нет, ты знаешь. Старикашка уже назначил ему роль в новом фильме. Это просто недосып. Вот-вот объявят посадку. Аля, пытаясь отвлечься, в который раз рассматривает открытку, никак не разобрать – одна таки дама или рядом шагает спутник в белом. Нужна лупа, чтобы разглядеть. Духов меж тем с прижатым к уху телефоном бродит у окна. Там, снаружи, начался дождь со снегом, самолетов почти не видно. Духов опять надел пальто, пуговицы расстегнуты, непрестанно жестикулирует; поднимает что-то блестящее с пола – кажется, это крышка от бутылки или пуговица, слушает ответ из трубки, подбрасывает находку. Что-то недолго говорит в трубку, снова слушает. Все-таки похоже, что он объясняется. Ну и ладно. Аля теперь уверена в том, что он не отступит. Судя по всему, старикана объяснения Макара не убеждают. И не могут. А не думаешь ли ты, что Духов пытается убедить не режиссера, а себя? А? Представь, что ты сейчас подходишь к Макару и говоришь: давай останемся. Будет ли он особенно настаивать на своем, как ты считаешь, решении? Как думаешь?

Аля открывает пластмассовую крышку со стакана Макара и залпом выпивает его кофе – холодный, горький, противный. Как собеседник в ее голове. Она трясет головой, прогоняя его – точнее, ее, более совестливую версию себя. Исчезла, слава богу. Но вместе с ней куда-то делась и уверенность в том, что их с Макаром побег – правильное и единственно возможное решение. Может, это все и правда безумие? И пора остановиться, признать, что они зашли слишком далеко, отыграть все назад? Может, это ей, Але, стоит сейчас отступить, пойти на то, на что отважился Макар, когда предложил уехать? «Признайся, наконец, себе, что решение – лететь или нет, а значит, и будущее Макара всецело зависит сейчас от тебя. Если ты передумаешь, он не будет долго возражать».

В сущности, только ради Али он решился уехать. И это настоящая жертва в отличие от фальшивой Алиной. Ее-то прошлогодняя жертва, едва стерлась халтурная позолота из мифов и сказаний, обернулась предательством. Макар же собирается отказаться от того, о чем мечтал всю сознательную жизнь и к чему впервые так близко подошел. А не совершает ли Аля сейчас снова предательство? Эта мысль, не приходившая до сих пор в голову, поражает ее.

Допустим, она отступит, но что потом? Что будет дальше? Так или иначе с Духовым, а значит, и с ней будет всегда рядом Константинович. А это невозможно. Исключено. Тело Али затрясло при одной только мысли об этом. «Значит, – хохотнул ей в ухо Константинович, – ты проиграла, ребенок, шах тебе и мат».

Аля делает усилие и пытается посмотреть на Макара не как на своего любовника, а как на персону, за которой толпятся предназначенные роли. Видит кинотеатры и полные залы зрителей. Афиши на ветру. Пачки писем вроде тех, что ей как-то раз показывал Алеша. Из воздуха материализуется женщина, которая переодевалась у умывальника после «Семьи в поезде». Ее лицо наплывает, открывает крашеный рот и кричит: «Этот фильм про меня – понятно?! Понятно тебе?» А вот Духов на сцене, старше, чем сейчас. Отвечает на вопросы с видом человека, понимающего, что он находится там, где и должен быть. Сидит на стуле, высвечен рампой из полумрака. Ему хлопают. Он поднимает голову и вглядывается оттуда в этот ноябрьский день в Шереметьево.

Еще не поздно. Аля переворачивает открытку, достает из сумки ручку и пишет: «Люблю тебя. И всегда буду любить». Подумав, приписывает: «Не могу лишить тебя того, к чему ты так долго стремился. Это стало бы подлостью, еще одним предательством». Аля подходит к бариста, просит сделать свежий кофе и отнести вместе с запиской вон тому парню в фиолетово-голубом пальто в клетку. В таком пальто тут никого больше нет, не ошибешься.

– И между прочим, – добавляет она, – этот парень – актер и вот-вот станет очень известным.

– Правда? – бариста оживляется.

Она кладет деньги на стойку, говорит, что сдачи не надо.

– Хорошо, две минуты, – кивает тот.

В этот момент объявляют посадку.

Аля идет в сторону туалетов, заходит в кабинку, запирается, опускает пластмассовую крышку. Садится, снимает с руки часы, гладит их, кладет на колени. Надевает наушники и включает на полную громкость музыку в плеере. Время от времени смотрит сквозь слезы на часы. 11:23, 11:31, 11:47, 12:19, 13:15, 14:30, 15:25.

Эпилог

В один момент – я вечен, а в другой —

завишу от времени.

О. Хаксли

2018, октябрь, Москва

Зрители заполнили театр. Алевтина Сергеевна – ученики ее звали по имени-отчеству, она и сама себя так привыкла теперь называть – поправила платок на голове, синий, с золотистыми ягодами и цветами. Вряд ли со сцены были видны те, кто сидел на балконе, но все же. Соне она дала бинокль, и та с возбуждением глядела по сторонам. Соне было шесть, и она первый раз оказалась во взрослом театре. Кресла в зале были красные, бархатные, знакомые, рука с удовольствием скользила по ним, точно гладила короткошерстную собаку.

– Мам, а что мы будем смотреть – сказку?

– Нет, не сказку.

– А про что?

– Про любовь. Самые интересные вещи бывают только про нее. – Алевтина Сергеевна завязала дочери распустившийся бант, пропущенный в толстую темно-рыжую косу. – Нет ничего лучше любви, Соня. Можешь даже не искать.

– Ты всегда так говоришь.

На Соне было зелено-голубое платье из шерсти, сшитое восьмидесятидвухлетней Анной Иоанновной: две круглые створки воротничка,