вида дыни, а рыба! Оба не знают большинство названий рыб, тяжело развалившихся на прилавках Центрального рынка. На третий день запоминают и спрашивают пеленгаса. Тяжелый, крупно чешуйчатый, он добирается в пакете вместе с зеленью до квартиры, которую они снимают на Пушкинской улице. Они жарят жирные ароматные кусочки на маленькой чугунной сковородке – отчего-то на кухне есть только такая. Раков покупают вареных – больше для эстетического наслаждения, чем для еды. Ну и для еды тоже, конечно. Как и готовые взорваться от спелости помидоры такого густого цвета, какой себе не всякий художник позволит, или роскошные, налитые, брызжущие светом и радостью гроздья винограда. Домашнее вино, которое они в конце концов выбирают на каждый день, имеет такой неестественный нарисованный цвет, что кажется отравленным. Однако вкус его легок, тонок и чуть шершав, как бок персика.

Заходят и в рестораны. Многие из них располагаются в тенистых уголках, под старыми могучими деревьями, – в Ростове все еще тепло. Але под деревьями неуютно, а во внутренних помещениях или слишком душно, или холодно от кондиционера, поэтому надолго в таких заведениях не задерживаются, идут гулять по центральным улочкам или уезжают на окраины и бродят там, шурша листьями меж советских пятиэтажек. Смотрят на корабли, купаются в Дону где придется и чуть не лишаются жизни на Зеленом острове, попав случайно на чужую огороженную территорию. Ведут себя как дети на каникулах. Покупают одежду, книги (и «Тихий Дон», конечно, куда тут без него), безделушки. Духов получил часть денег за съемки и теперь сорит ими, как умеет. Не умеет, на самом деле. Этому еще предстоит научиться.

Приобрели рыболовные принадлежности и попробовали рыбачить, но обоим это занятие показалось скучным. Сходили разок в казино. Бывают в музеях. Как-то в середине разогревшегося совсем по-летнему дня оказываются в краеведческом. Посетителей, кроме них, еще человека три. Пустые залы, медитирующие смотрители. За витринами – яркие платья, штаны с лампасами, казацкие шапки, сабли, кисеты, патефон, дамские зонтики, перчатки, любовь, страсть, война, смерть. Все эти вещи, принадлежавшие давно умершим людям, требуют внимания, удивления, благоговения живых, с бегущими внутри тела веселыми ручейками теплой крови. Этот самовар, горшки, чашки со стершимися картинками, подсвечники, шубы, люльки давно исчезнувших из мира детей, винтовки и пушка-сорокапятка требуют подтверждения, что они не просто старый хлам, а сокровища, наглотавшиеся, подавившиеся временем, но не утонувшие в нем, а спасшиеся, выбравшиеся, в отличие от таких же, как они, сгинувших вещей, на безопасный берег – в музей, под электрические лампы.

В одном из залов Аля тесно прижимается к Духову и вдруг понимает, что они должны немедленно, сейчас же, пока не поздно, поехать домой, то есть в снимаемую квартиру, где их круглосуточно ждет разобранный диван, покрытый купленным на местном рынке лоскутным покрывалом невообразимых цветов: красных, салатовых, желтых, шоколадных, васильковых, – не мозаика, а настоящий взрыв радости. Там ждет их жаркая комната и ледяные плитки на полу в ванной, где на поблескивающей в сумерках голубоватой стене на двух крючках висят пушистые и белые, как шкурки песцов, одинаковые банные халаты. Надо успеть что-то очень важное, необъяснимое, вечное и в то же время невозможно краткосрочное. «Спеши, спеши», – шепчут ей экспонаты из-за витрины. Уж они-то кое-что понимают во времени.

– Поехали домой, – говорит она.

– Но мы еще не все залы посмотрели.

– К черту их.

Проходит неделя, вторая, третья. Обрушившийся водопад чувств, ощущений стихает, и становится понятно, что что-то не получается, не сходится, пуговица и петля оказались не на одной линии и разъезжаются все дальше, и, как ни старайся, пуговицу на петлю не натянуть. Платье не надевается, застревает на груди, и теперь не знаешь, как его снять. Пример, решавшийся легко и радостно, не сходится с ответом в учебнике.

Оба по-прежнему делают вид, что нет ни прошлого, ни будущего, – только это теплое ростовское солнце, свет сквозь крупные листья на бульваре. Впрочем, Аля нет-нет да и делает попытки объяснить, рассказать про то, что случилось в прошлом августе и сентябре. Выбирает подходящее время, место, настроение Духова. Но всякий раз, слушая себя со стороны, ужасается собственной глупости. В результате говорит неуверенно. Вместо того чтобы негодовать по поводу действий режиссера, того, что он сделал с ней («А что он сделал с тобой?» – поднимает бровь Макар), так вот, вместо того чтобы негодовать, кричать, да что там – истошно вопить, топать ногами, она спотыкается на словах и в конце концов умолкает под пристальным взглядом Духова. Окунув ногу в ледяную воду, тут же ее отдергивает, отступает назад, на безопасный ростовский островок. Ее предательство, о котором она продолжает думать, больше не обсуждают: Духов понимает его в другом контексте, а Алиным наговорам на режиссера не верит. Убежден – Константинович рискнул дать ему роль против своих же принципов. «Чтобы спасти меня!» Вот даже как.

То, что Духов не верит ей, впрочем, не самое страшное. Есть кое-что похуже. Ночами, думая, что она спит, он подолгу рассматривает ее, гладит по волосам, берет руку в свою, иногда шепчет: «Алька, что с тобой делали?» Его воображение нагромоздило ужасных вещей, которые, как он предполагает, с ней произошли. Она все чаще ловит на себе этот его взгляд, страдающий и изучающий одновременно. Она делает вид, что всего этого не замечает, пытается отогнать навязчивую мысль, что после ее предательства ничего уже никогда не исправить.

А еще Аля думает о том, что Духов не был монахом весь год. Его сексуальный репертуар расширился с прошлого года. Кто был рядом с ним? Полинка?

2006, первые числа ноября, Иваново

– Мам, – Жуковский посмотрел на мать, – она уже проделала это однажды, что мешало сделать так еще раз?

Анна Иоанновна поджала губы. Сегодня она весь день просидела в кресле в своей комнате. Он сварил макароны, натер сыра и теперь вот поставил тарелку ей на колени, вручил вилку. От макарон поднимался пляшущий дымок. За окном шел снег с дождем.

– Прошел уже месяц, Андрюша, а она ничего не написала нам, не позвонила. Я день и ночь думаю, что могло случиться?

– Да ничего не случилось. Надоело у нас тут, и убежала.

– Но почему она не попрощалась? Даже если вдруг срочность, не было времени, то потом? Нет, с ней что-то произошло, Андрюша. Она бы позвонила.

– Мам, ешь. А то буду сам тебя кормить.

– Андрюша, вот что. – Поковыряв макароны, Анна Иоанновна положила вилку, схватила сына за руку. – Съезди-ка к ее родителям. Они наверняка что-то знают.

– Да с чего бы? Ты же