– Андрюша, мы не можем ничего не делать! – Анна Иоанновна взвизгнула, голос ее сорвался, в глазах появились слезы.

– О господи, мама! Хорошо. Если я поеду, ты будешь есть?

Она ткнула вилкой в макароны, подцепила, подняла и показательно засунула в рот. Рубашка болталась на ее теле, только вчера Жуковский заметил, что Анна Иоанновна сильно, опасно похудела. В последний месяц он был слишком занят своими мыслями и не догадывался, что с ней происходит.

– Ешь все. Я не уйду, пока все не съешь. – Жуковский опустился на пол. – Не хочу, чтобы меня судили за то, что уморил тебя голодом.

Конечно, проще было сказать, что едет в Иваново, а самому остаться в Москве и поработать. Жуковский не сомневался, что поездка окажется бесполезна. Но он по-детски как-то не мог обмануть мать. Да и, пожалуй, хотелось взглянуть, где выросла Аля. Теперь в мыслях он стал называть Соловьеву по имени, да и вообще часто думал о ней.

В ресторане поезда он плотно позавтракал киевской котлетой с рисом, выпил кофе с молоком вприкуску с ром-бабой (щедрая горсть изюма в тесте, пышная шапка белой помадки сверху). Ром-баба оказалась так хороша, что он взял две штуки с собой. Когда, в новом рыжем пальто с остроконечным воротником, в начищенных теплых ботинках, он вышел на железнодорожную платформу в Иваново, шел снег, таявший, едва коснувшись земли. Подышав в холодный воздух и посмотрев, как образуются и исчезают облачка пара, направился к стоянке такси.

Город через окно такси показался малоинтересным. Впрочем, где-то тут был историко-краеведческий музей, и Жуковский намеревался после визита к родителям Соловьевой посетить его. Такси свернуло в квартал частных домов. Из труб на крышах шел дымок, снег покрывал верхушки заборов и наличники на окнах. Несколько раз дорогу перебежали собаки. Приехали. Дом родителей Соловьевой оказался обшит сайдингом, на территории виднелись хозяйственные постройки. Береза у дома касалась земли свисающими побеленными ветками, будто нескончаемо делала упражнение и никак не могла разогнуться.

Таксист уехал. Жуковский надавил на кнопку рядом с калиткой в заборе. На звонок из дома вышла высокая женщина, кутаясь в теплую курточку. Подошла, посмотрела на Жуковского сквозь прутья калитки. Еще достаточно молодая, на темные волосы сыпал снег. Правильные черты лица, вроде как на иконописных картинах. Шрам на щеке.

– Здравствуйте, – сказала она.

– Здравствуйте, я… – Жуковский замялся, – я хотел бы поговорить по поводу Али.

Кивнула. Открыла калитку, пропустила Жуковского на территорию. Когда вошли в дом, он изумился порядку и чистоте: все равно что музей. Ни одна вещь не сдвинута с места, не брошена на подоконник или стол, ни крошки, ничего, что говорило бы, что помещение жилое. Лишь запах недавно приготовленного печенья нарушал стерильность.

– Дарья Алексеевна.

– Жуковский, Андрей Андреевич.

Дарья Алексеевна провела его в комнату. Два желтых кресла, между ними столик. Напротив – телевизор. Желтый буфет. На стене часы с кукушкой, фотографии. Ни одной, где была бы Соловьева. Все мужчина и мальчик, иногда вместе с ними Дарья Алексеевна. Несколько лесных пейзажей.

Дарья Алексеевна принесла поднос с чашками, чайником, печеньем.

– Как кстати я испекла печенье, – улыбнулась и показала неестественно широкие зубы, от вида которых Жуковского взяла оторопь. – Угощайтесь.

Налив чаю в чашку, Жуковский отпил немного, попробовал печенье.

– Вкусно.

Кивнула.

– Так что вы хотели?

Он рассказал о том, как Аля Соловьева попала к ним с матерью и как недавно исчезла. Выслушала внимательно.

– Вы что-то знаете о том, где ваша дочь сейчас?

– Я даже не знала, что она жила… как вы говорите… в Медвежьих Холмах? А, Горах, да. Прошлой осенью приезжал парень с хвостиком, я и не думала, что молодые люди носят волосы как девушки. Он прибыл на машине – из тех, что взглянешь и страшно. Тоже ее спрашивал. Потом приезжал милый мальчик. Этот даже в дом не зашел.

– И вы не пытались узнать, где она?

– Нет, но я уверена, что с ней все в порядке. Я знаю это – и все.

Жуковский, отправивший в рот очередное печенье, замер, смутился – ему всегда делалось неловко за того, кто произносил подобные штучки.

– Ну да, говорят, материнское чутье…

– Нет, нет. – Она посмотрела в окно на снег, еще усилившийся. По двору бегала собака, валялась в снегу и, кажется, совсем ошалела от радости. – Не в этом дело. Не в чутье. Если тебе нетрудно, Андрей, расскажи об Алевтине немного. Что она делала в Медвежьих Горах, чем занималась. Даже в какой одежде ходила – мне все интересно.

Жуковскому не было это трудно. Он увлекся, говорил больше часа. Когда закончил, Дарья Алексеевна внимательно посмотрела на него.

– Хочешь еще чаю? Этот совсем остыл.

– Да, пожалуйста.

– А знаешь что – я тебя угощу настойкой. Я сама делаю. Хочешь?

Жуковский не возражал.

Дарья Алексеевна принесла рюмки и две бутылки – одну красную, другую зеленовато-бурую.

– Вот эта на вишнях, сладкая, а эта – на зеленых сосновых шишках, горькая, лесом пахнет. Какую будешь?

Жуковский выбрал сладкую, а Дарья Алексеевна на шишках. Серое платье, нога на ногу, тяжелый узел волос. Волосы натянуты волосок к волоску, а не так, как у дочери, – в вечном беспорядке. Шрам на щеке старый, но все еще заметный. В руке наполненная зеленоватой жидкостью рюмка. По краю рюмки ободок. Провела по нему пальцем. Потом выпила сразу всю. Жуковский попробовал вишневую – на языке остался вкус настоящей ягоды, и сразу будто откуда-то потянуло летом, нагретым на солнце вишневым деревом, руки и ноги налились теплом.

– А почему, – спросил Жуковский, – вы думаете, что с Алей все в порядке?

– Так сразу и не объяснишь. – Она помолчала немного. – Даже не знаю как… Видишь ли, Андрей, когда Алевтина была маленькая, нам пришлось с ней часто переезжать с места на место. Каждый раз, когда приходило время переезда, она рыдала, пыталась бить меня. Она была привязчива. Привязывалась к месту, детям, собакам, деревьям. Она не знала, что я не меньше ее хочу остаться, и даже не только остаться – бежать ему навстречу. Да, бежать ему навстречу, а не убегать.

– Ему навстречу?

– Да, но мне приходилось собирать вещи ради Алевтины. Увозить ее от опасности. Я позволила ей родиться и должна была оберегать ее.

Она прикоснулась к шее, провела по ней пальцами, сильно, так что полосы тут же покраснели.

– Мы ведь не понимаем, почему тот или иной человек вдруг заменяет нам все. Буквально все. – Она поставила недавно наполненную и недопитую рюмку, зеленоватая жидкость всколыхнулась. – Ведь так? Ведь ты понимаешь меня?

Жуковский опустил