– Вам нравятся молочные коктейли, ваша честь?

– Давай обойдемся без «ваша честь» на сегодня. И да, нравятся.

* * *

– Арахисовое масло и банан? А что не так с шоколадом и ванилью?

– Вместо него можно было бы заказать острый тыквенный, – говорю я.

Судья Эдвардс фыркает.

– Еще хуже.

– Ореховое масло и банан – этот коктейль был у Марса любимым. Вам тоже может понравиться.

– Все им надо усложнять, – ворчит судья Эдвардс и делает глоток. – Неплохо. – Он делает еще один, поднимая стакан так, будто хочет произнести тост. – Ладно. Лучше чем неплохо. Я понимаю, чем это понравилось Марсу. – Каждый раз, называя сына так, он запинается.

Я вглядываюсь в парк от стола для пикников, за которым мы сидим, но не вижу ни одной белки. Я объясняю правила беличье родео судье Эдвардсу.

Он усмехается и качает головой.

– Боже мой. Прадед Марса маршировал вместе с Мартином Лютером Кингом-младшим, чтобы его правнук мог безнаказанно бегать за белками по Сентенниал-парку. Если это не прогресс…

Я впервые улыбаюсь за сегодняшний день.

– Он думал, что именно это вы и скажете.

Проблеск улыбки быстро пропадает с лица судьи Эдвардса. Он делает еще один глоток и мгновение им наслаждается, глядя во тьму.

– Я уверен, Марс считал, что я к нему строг.

– Считал.

– Я и был к нему строг. Это правда. Но пойми, у молодых чернокожих мужчин в этой стране нет права на ошибку. Я должен был его этому научить. Я должен был его научить тому, что он может быть сыном судьи, но если поведет себя так же, как молодые белые мужчины – так же, как ведут себя его друзья, – то и отношение будет более суровым. Люди, полиция – они не увидят сына судьи. Они не увидят парня, который много работал и почти всегда был на верном пути. Они увидят еще одного «малолетнего хулигана» – термин дня для всех молодых чернокожих парней в определенных кругах. Они перероют все и найдут каждую фотографию, где он носит слишком просторную одежду или показывает средний палец на камеру, или ведет себя как нормальный неугомонный молодой человек. И это все может кому-либо понадобиться, чтобы доказать – он получил то, что заслужил. Хочешь знать, почему я попросил окружного прокурора бросить это дело? Вовсе не потому, что я хотел стать твоим новым лучшим другом. И уж определенно не потому, что считаю тебя невиновным.

Мне одновременно очень хочется и очень не хочется узнать, что он имеет в виду.

– Я скажу тебе, почему. – Он начинает говорить еще до того, как я могу ответить. – Я не хотел предавать сына суду о его собственной смерти. Именно это бы и произошло.

– Я бы не стал… – Мой голос ослаб.

– Ты бы не стал что? Пытаться переложить вину на него? Чтобы спасти себя от последствий?

– Нет.

– Это ты сейчас так говоришь. Но у благородства есть занятное свойство испаряться, когда поднимается мерзкая голова ответственности. К тому же это не от тебя бы зависело. Не совсем от тебя. Все решал бы Кранц. А я очень хорошо знаю Джимми Кранца. Нет, я поступил так, чтобы защитить своего сына. Сделал это для него, а не для тебя.

Я начинаю сдуваться изнутри. Возможно, это была плохая идея.

Судья Эдвардс мешает соломинкой свой коктейль. Что-то в этом жесте меня расслабляет.

– В любом случае мы здесь не из-за этого. Дело в том, что я никогда не позволял себе забыть, что должен быть жестким с Марсом – иначе мир может оказаться еще жестче. Я вижу это в суде каждый день.

Волна адреналина достигает пика и начинает спадать. Я чувствую себя достаточно смелым, чтобы продолжать двигаться на потенциально опасную территорию. Я примеряю роль доктора Мендеса для бедняков.

– Вы поэтому хотели, чтобы я выбросил его картины? Чтобы забыть?

Он беспокойно двигается и смотрит на ноги.

– Я никогда не понимал картин. Это был не мой выбор – отправить его в школу искусств. Но когда мы с его матерью развелись, я получил опеку, а она – право выбора школы, в которую он пойдет. Я думал, он пошел в школу искусств назло мне.

– Это не так. Он любил рисовать.

– Теперь я это вижу.

– Поэтому мы здесь.

– Да.

– Он когда-нибудь показывал вам свои работы при жизни?

– Никогда.

Мы делаем по глотку наших коктейлей.

– Я уверен, что отреагировал бы плохо. – Говорит судья Эдвардс. – А он, как мне кажется, хотел мне угодить.

* * *

– Чувак, пошли, – уговариваю я. – Вдвоем веселее.

– Бро, – отвечает Марс, – я же тебе говорил. Сегодня я рисую. Мне надо работать.

– Пойдем.

– Нет.

– Чувак.

– Чувак… Ты думаешь, я смогу чего-то добиться, если не буду работать до изнеможения? Думаешь, я единственный человек, который хочет писать и иллюстрировать комиксы? А кроме того, чернокожим надо для всего работать вдвое больше.

– Тебе определенно надо работать вдвое больше, чтобы цеплять девчонок.

– О, окей. Окей. Я все понял, юморист.

– Марс, всего одна ночь.

– Одна ночь ведет к двум. Две к трем. Три к…

– Четырем?

– К сотне.

– Ты сейчас говоришь, как твой тиран-отец.

– Это не от него. Это все мое.

– Он был бы впечатлен.

– Серьезно, могу я тебе кое-что сказать?

– Конечно.

– Мне плевать на то, какое впечатление мои рисунки произведут на отца.

– Серьезно?

– Да, мужик. Он никогда не поймет того, чем я занимаюсь. Так зачем мне рвать свой зад, пытаясь его впечатлить?

– Ага… Я имею в виду, логично, наверное.

– Я расскажу тебе, что собираюсь сделать. Я собираюсь взять всю эту рабочую этику, о которой он постоянно твердит, и влить ее в то, чем люблю заниматься. И я сделаю это так, что в один прекрасный день у него не останется другого выбора, кроме как оказаться под впечатлением. Но я не пытаюсь это делать ради его одобрения.

– Значит, вот из-за чего ты не пойдешь со мной играть.

– Именно.

– Но вдвоем куда веселее.

– Бро, серьезно?

* * *

– На самом деле Марс об этом не волновался, – говорю я.

– О чем? О моей плохой реакции на его работу?

– О том, чтобы вас впечатлить.

Лицо судьи Эдвардса приобретает выражение приближающегося шторма.

– Вот как?

Я сильно сглатываю, вспоминая суровые испытания дня без особого желания снова пережить что-либо подобное, особенно по части «навлечь на себя гнев». Но я все равно иду дальше.