Мы молчим. Я завожу машину и направляю струю теплого воздуха из обогревателя на Джесмин, но не включаю фар и не еду. Она смотрит перед собой и растирает руки.

– Итак… – Наверняка заметно, что я старательно тяну время, пока не придумаю, что сказать получше.

– Итак? – Она дрожит.

– Я толком не знаю, что нужно делать. – Мне кажется, что она молчит очень долго.

– Я рада, что ты не отправишься в тюрьму.

– Я тоже. – Я крепко сжимаю руль. – Слушай. Прости меня. Я был неправ. В том, что сделал. В том, что сказал. В том, как вел себя.

Она глубоко вдыхает и выдыхает.

– Карвер, я хочу, чтобы ты сказал мне прямо сейчас. Если мы снова станем друзьями, между нами будут странности?

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду, будешь ли ты постоянно сравнивать себя с Эли или кем-то еще? Будешь сравнивать то, что у нас сейчас, с тем, что у меня было с Эли?

– Нет. – И я лгу, потому что это выше моих сил. Но я чувствую себя достаточно сильным, чтобы скрыть то, что происходит в моей душе. И для нее никакой разницы не будет. Я предпочитаю переживать такую боль, скрывая это от нее, а не боль от ее отсутствия.

Она протягивает руку к обогревателю и направляет средний воздушный клапан на себя.

– Я все еще пытаюсь разобраться в своих чувствах.

– Я знаю.

– И я не уверена, что когда-либо буду испытывать к тебе то же, что ты ко мне. Если ты не сможешь жить, зная это, лучше скажи мне сразу.

Я слушаю ее, и у меня такое ощущение, будто мое сердце проталкивают через одну из этих формочек из «Play-Doh», но я все равно киваю и говорю:

– Все нормально.

Потому что так и есть. Лучше так, чем без Джесмин.

– Никаких странностей.

Я киваю.

– Никакой драмы.

Я снова киваю. Проходит несколько секунд.

– Эли был очень классным, – говорю я тихо.

– Да. Был, – шепчет она. Она тянется ко мне, и мы неловко обнимаемся.

– Это отстой, – говорит она. – Выходи.

Мы стоим у капота машины и бесконечно долго обнимаемся под проливным дождем. Теперь от нее пахнет влажной росистой жимолость. Зелень снова пробивается и зеленеет.

Мы разрываем объятия и садимся в машину. Я выкручиваю печку на полную мощность, и мы растираем и согреваем руки перед вентиляторами. Она поднимает босую ногу к вентилятору на своей стороне. Нам весело и легко. Потихоньку согреваясь, мы успокаиваемся.

– Когда мы не разговаривали и не гуляли, я чувствовал себя, как Пляж в Ноябре, – говорю я.

– А я как Разорванная Песня.

Я вопросительно поднимаю голову.

– Когда мы не разговаривали, я выходила на пробежки по Харпет Ривер Гринуэй, потому что они всегда помогали мне избавиться от всех переживаний. В один из вечеров после особенно плохой практики я пошла на пробежку и увидела маленькие клочки бумаги, разбросанные по тропе. Я подняла один, и на нем, как мне показалось, были стихи. Я стала поднимать клочки и собирать вместе, как пазл. Это оказалась песня, которую кто-то разорвал.

– Черт, прямо мусор по-нэшвилльски.

– Вот-вот. Думая о том, что эта песня, в которую кто-то вложил свое сердце, разорвана и забыта на земле, я очень расстроилась. Так что Разорванная Песня.

– Я, возможно, это украду.

– Вперед.

– Так песня была хорошая?

Джесмин начинает смеяться так сильно, что не может говорить, а по ее лицу катятся слезы.

– Нет, – говорит она.

Я смеюсь вместе с ней.

Когда мы перестаем смеяться, она снова мрачнеет и говорит:

– Помнишь, как все было сопливо-зеленым? Когда мы расстались, все было черно-синим. До сих пор не тот цвет.

– Ты туда доберешься. Доберемся вместе.

– Мы еще сможем быть Потной Командой даже в прохладную погоду?

– Думаю, да.

– Я тоже.

Мы слушаем, как дождь барабанит по крыше машины, а между нами устанавливается шелковистое затишье. Оно опускается на мое сердце, как один из тех дней, когда температура настолько идеальна, что ты не чувствуешь собственной кожи, выходя на улицу.

Наконец Джесмин поворачивается ко мне, собираясь что-то сказать. Ее лицо освещено прозрачным оранжевым отблеском уличного фонаря и выглядит так, будто свет исходит от нее.

Я уже знаю, что отвечу согласием на все ее просьбы, потому нет для меня ничего более важного, чем сказать ей да.

– Хочешь поехать в завтра в школу вместе? – спрашивает она.

Да.

Иногда, когда я бываю на природе, я представляю, какие покой и идиллия царили до появления людей. Неподвижность настолько глубока, что это просто нужно видеть. Вот что я чувствую, сидя напротив доктора Мендеса. Мое состояние настолько напоминает счастье, что я просто улыбаюсь – большего и не надо.

Доктор Мендес улыбается в ответ.

– Похоже, у тебя сегодня все хорошо.

Я наклоняюсь вперед с опущенной головой, а затем поднимаю взгляд на доктора Мендеса.

– Могу я рассказать вам историю?

Он кладет локти на колени и молитвенно складывает руки.

– Пожалуйста.

Я заговорил об этом, но еще не знаю точно, что именно хочу сказать. Я тру ладони одну о другую. Потираю рот и нос. Смотрю на пол и жую щеки изнутри.

– Простите, – шепчу я.

– Не торопись, – говорит доктор Мендес.

– Первого августа Карвер Бриггс расставлял книги в магазине, в котором он работал. Трое его друзей, Марс Эдвардс, Блейк Ллойд и Эли Бауэр, были в кино и должны были с ним встретиться. Они собирались купить молочные коктейли и традиционно погулять по парку. – Я сильно сглатываю и, дрожа, делаю вдох. – Они были друзьями с восьмого класса.

Горло начинает сжиматься. Я кашляю и жду, когда полегчает.

– Он знал, что они скоро меня… его… заберут, но ему не терпелось. Так что он написал им: «Вы где, парни? Ответьте».

Я начинаю дрожать, глаза заволакивают слезы. Доктор Мендес сидит абсолютно неподвижно. Я жду, пока слезы перестанут течь, набираю воздуха и продолжаю дрожащим, но при этом почему-то очень громким голосом.

– Чуть позже он узнает, что они… эм… погибли в автокатастрофе, произошедшей примерно в то время, когда он им написал. Марсу, если быть точным. Он писал Марсу, который вел машину, потому что знал, что тот ответит именно так, как его просят. Даже несмотря на то, что Марс был за рулем. И он знал, что Марс за рулем.