После этого деятельность Феди и его группы была одобрена ввысших инстанциях, вся группа была зачислена в штат Учреждения под кодовымназванием «скандинавы» (от слова «скандировать»). Группа оказалась совершеннонезаменимой. Ни один сколько-нибудь значительный съезд, слет, сессия или митингне обходились без участия скандинавов, и когда в газетных отчетах мелкимибуквами было указано: «Бурные овации. Все встают и скандируют то-то и то-то», этипримечания могли появиться только благодаря Феде и его группе.

Конечно, некоторые из случайно уцелевших сыров относились кскандинавам презрительно, как к людям, изменившим высокому искусству. Отдельныевысказывания сыров доходили до Феди, но он от них отмахивался, говоря, чтонастоящее искусство – то, которое прямо служит народу, и что он, Федя, отодного только торжественного обещания Алевтины Мякишевой надоить по четыретонны молока в год от каждой коровы получает большее эстетическоеудовлетворение, чем от любой, даже тонко исполненной арии какой-нибудь хваленойстоличной певички.

В перерыве Павел Трофимович Евпраксеин пообедал и принялсвои сто пятьдесят, чтобы привести себя в норму. Ему поручили бытьгосударственным обвинителем (военный прокурор, который должен был исполнять этуроль, заболел), он не хотел, но подчинился – что поделаешь? – в карманепартбилет, а дома семья.

Правда, накануне, выпив побольше, он дома бузил и даженабросал какой-то проект: «Обвинения, предъявленные подсудимому, материаламидела не подтверждаются. Как прокурор я вношу протест, а как коммунист выхожуиз…» Плакал, бил себя в грудь: «Сволочью больше не буду…» Клялся положитьбилет, «как Ванька Голубев». Утром, однако, встал в другом настроении,написанное вечером сжег, почистил костюм, ботинки и отправился выполнять свойсолдатский долг.

Во время утреннего заседания, перечитывая свою речь, думал:«Что же, если не я, так другой. Ему все равно крышка, так неужели ж и мневместе с ним?» Время от времени поглядывал он на Чонкина, и пару раз дажевзгляды их встретились. Подсудимый, ему показалось, смотрит на него с надеждой,это Евпраксеину не понравилось. «Не надейся и не жди, – мысленно ответил онЧонкину на его взгляд. – Сам собрался тонуть, и тони, а других втягиватьнечего. Тебе, может быть, твоя жизнь копейка, а у меня семья, дети, я ихсиротами оставлять не собираюсь, в конце концов я героем быть не обязан. Я несам. Мне приказали, я исполняю. И вообще я не знаю, кто ты на самом деле. Еслине князь, то не надо было все, что подсунут, подписывать. А раз подписал, разпризнался, что князь, то нечего из себя дурака строить, держи ответ сдостоинством».

Чонкин чем дальше, тем больше раздражал его своим видом инахальным своим поведением. Но все же после роковой фразы: «Словопредоставляется государственному обвинителю», когда прокурор поднялся и,затягивая время, стал раскладывать перед собою бумажки, он почувствовал, что унего дрожат руки, дрожат колени и во рту появился неприятный привкус, как это впоследнее время бывало с ним всякий раз, когда он делал что-то, чему егосовесть противилась: «нельзя», а начальство толкало: «надо». И теперь та частьего мозга, которой управлял страх перед начальством, посылала его организмуодни приказы, а другая часть, руководимая совестью, посылала другие, и то ликлетки, то ли нуклеиновые кислоты, то ли чего-то там еще, не зная, чемуподчиняться, сшибались друг с другом, вызывая ненормальное биение сердца,дрожание членов и отвратительный привкус во рту.

– Товарищи судьи! – не подымая глаз, произнес он и, услышавзвучание собственного голоса, стал приходить в себя. – Роль прокурора в данномпроцессе чрезвычайно сложна и ответственна. Перед нами не обычный преступник.Перед нами человек, посягнувший, – прокурор сглотнул слюну, – на самое, –произнес он медленно, как под гипнозом, – дорогое для каждого из нас, на нашстрой, на нашу Родину, на нашу новую жизнь.

Теперь ему стало легче. Та часть, которой управлял страхперед начальством, брала верх, а другая часть смутилась и отменила своиприказы.

– И хотя следственные органы провели кропотливейшую работупо анализу всех деяний подсудимого, глубоко обнажили корни, питавшие ядовитымисоками зловредное дерево его преступлений…

– Хорошо говорит, а? – подбежал за кулисами Лужин кприезжему генералу.

– Неплохо, – наклонил голову генерал.

– О-о-о-о… – сказал писатель Мухин.

– Что? – удивился генерал.

– О-о-о-образно очень.

– А-а, – сказал генерал.

– Великая Октябрьская социалистическая революция не толькоустановила новый политический строй, но и произвела глубочайшие перемены в социальнойструктуре нашего общества. Могучим освежающим ветром пронеслась она по всемнеобъятным просторам нашей страны и, как помои, выплеснула помещиков,капиталистов и прочих эксплуататоров трудового народа. Ведомый партией Ленина –Сталина, наш народ приступил к строительству новой, свободной жизни…

Прокурор все чаще взглядывал на Чонкина. Тот сиделмаленький, противный и вертел в разные стороны стриженой и шишковатой своейголовой величиной с кулак. Отвратительный вид подсудимого успокаивал прокурораи вселял в него ощущение уверенности в своей правоте.

Чонкин вздохнул и пытался послушать прокурора, но,изнуренный ночными и дневными допросами, не мог сосредоточиться на достижениях,перечисляемых прокурором: коллективизация, индустриализация, Днепрогэс, Папанини Полина Осипенко…

– …Но как учит нас великий вождь товарищ Сталин, сустановлением диктатуры пролетариата классовая борьба не только не утихает, онапо мере нашего продвижения вперед еще более обостряется. Разбитые и выброшенныеза борт корабля истории эксплуататорские классы никогда не смирятся со своимпоражением. Они, – прокурор прямо указал пальцем на Чонкина, – предпринимали ибудут предпринимать все более изощренные попытки реставрации своего отжившегостроя.

Кажется, прокурор полностью овладел и собой, и аудиторией.