– Будет исполнено, – послушно сказал директор, отмечаячто-то в блокноте.

Закончив репетицию, приезжие отправились в столовую ИТРотоваривать свои рейсовые талоны.

В Москве, в Ленинграде, может быть, и в других большихгородах, где сосредоточено много зрелищных заведений, существует особаякатегория граждан, которых – мужчин – называют сырами, а женщин – сырихами. Ниодно сколько-нибудь заметное театральное представление, будь то опера, балетили драма, не обходится без участия сыров и сырих. Они проникают на всепремьеры, бурно реагируют на удачные реплики, громко хлопают, кричат «браво»или скандируют фамилии своих отличившихся на сцене кумиров. Сыры бывают универсальные,бывают приверженцы какого-нибудь одного вида театрального искусства. Попреданности кумирам они в свое время делились на лемешистов, козловистов,качаловцев, яблочкинцев, улановцев и так далее. Федя Шилкин был обуховцем. Этоне значит, что других артистов он вовсе не замечал, нет, будучи объективнымзнатоком оперы, он выделял многих артистов, но сердце его принадлежало толькоодной Надежде Андреевне Обуховой (меццо-сопрано). Федя гордился тем, что вМоскве не пропустил ни одной оперы, ни одного концерта с участием любимойпевицы (а бывало, ездил за ней и в другие города). И ни разу ни на одинспектакль или концерт не пришел он без цветов, которые при его мизернойзарплате (Федя работал в какой-то малозаметной конторе на малозаметнойдолжности) обходились ему не дешево. Ходил он в стареньком, штопаном, всегдаодном и том же костюмчике, иной раз обходился без обеда, а то и без ужина, нона любом выступлении Обуховой неизменно появлялся с букетом, и не каким попало,а непременно – розы, гвоздики, ну в крайнем случае георгины.

Во время спектакля или концерта Федя попусту не кричал и владони не бил. Сидит чинно, ждет конца представления. Зато уж когда дадутзанавес, когда артисты выходят с поклонами, тут Федя преображался. Подбежит ксамой сцене, изогнется хищно, и букет, словно граната, летит к ногам любимойпевицы. Надежда Андреевна, бывало, поднимет букетик и смотрит в зал, кому быпослать блуждающую свою улыбку. И тут с Федей как будто припадок случается.

– Бра-во! – кричит он. – Бра-во! – хлопает в ладоши, бьетсяв конвульсиях. – Бра-во! Бра-во!

Стоящие рядом с Федей смотрят на него, недоумевая, мол, психкакой-то. А Федя, красный от напряжения, глаза вытаращены, дергается искандирует любимое имя:

– О-бу-хо-ва! О-бу-хо-ва!

И вокруг него создается такое как бы электрическое поле, чтои стоящие рядом с ним, иногда даже весьма флегматичные и далекие от искусствалюди, сами того не замечая, впадают постепенно в экстаз и вместе с Федейначинают скандировать то, что скандирует он. Сам Федя признавался, что в такиеминуты, когда он выбегает к сцене, швыряет цветы и скандирует что-нибудь, ониспытывает то высшее наслаждение, которое испытывает человек от любви иливодки.

Неизменная и бескорыстная преданность Феди искусству и личноОбуховой в конце концов была вознаграждена тем, что Надежда Андреевна заметилаего и выделила из среды многих своих поклонников. Среди сыров и сырих сталшироко известен случай, как однажды, в дождливый вечер, выйдя после спектакляиз театра, где ее ожидала толпа терпеливых поклонников и поклонниц, онаскользнула взглядом по восторженным лицам, отыскала среди них лицо Феди и,улыбнувшись лично ему, попросила: «Федя, будь добр, слови мне такси».

И потом, садясь в машину с охапкой цветов, отбиваясь отнаседавших других сыров, она на протянутой Федей открытке со своим изображениемне просто расписалась, как делала это в других случаях, а четко начертала:«Феде – Обухова».

Федя эту открытку в рамочке пристроил у себя на стене и всемсоседям, родственникам и знакомым в тысячный раз рассказывал историю этогоавтографа, как он стоял у служебного входа, как вышла Обухова, как отыскалаглазами Федю, как, улыбнувшись (Федя очень похоже изображал ее интонацию),попросила: «Федя, будь добр, слови мне такси».

Среди слушателей встречались люди, абсолютно глухие кискусству, на них рассказ Феди впечатления не производил, зато сыры сгорали отзависти.

Федина карьера прервалась самым неожиданным образом. Он жилв те романтические времена, когда Те Кому Надо вели неустанную борьбу засветлое будущее. Уничтожив эксплуататорские классы, одержав победу надбуржуазными партиями, покончив навсегда (или надолго) со всяческой оппозицией,они стали наносить удары и по более мелким враждебным группировкам, как то:нумизматы, филателисты, баптисты, эсперантисты, преферансисты. Дошла очередь идо сыров. В одну прекрасную ночь их всех почти поголовно вынули из постелей иувезли в неизвестном направлении – на Лубянку.

Сгинули сыры, сгинул и Федя. Федина мама карточку Обуховойна всякий случай порвала и спустила в канализацию.

Скучно стало в театрах. Нет, театральная жизнь, конечно,продолжалась. Зрители покупали билеты и заполняли залы, актеры выходили насцену и что-то играли, но атмосфера была не та. Не было той, что ли,взрывчатости, той высокой приподнятости, зрители хлопали вяло, цветы на сценулетели редко, на знаменитостей после спектакля никто не кидался, отчегонекоторые из них запили.

Обухова с грустью рассказывала своим родственникам, друзьями знакомым о тех временах, когда ее преследовали сыры и среди них был одинсамый преданный, который ей однажды словил такси.

И вдруг в театральных кругах пронесся слух – появился Федя.Его видели в Большом театре, он сидел во втором ряду.

А на сцене (в президиуме) сидели люди (и среди них, междупрочим, Люшка Мякишева), игравшие роль знатных доярок, чабанов, свинопасов,создателей новых пород скота и зоотехников.

Представление называлось – Всесоюзное совещание передовиковживотноводства. Выступавшие, войдя в образ, обещали достичь небывалых успехов впроизводстве мяса, молока, шерсти, в несении яиц и в самое ближайшее время повсем показателям намеревались догнать и перегнать наиболее развитыекапиталистические страны. (Во время работы этого совещания в адрес президиумапоступила телеграмма от одной патриотической молодой мамаши, назвавшей толькочто рожденных ею близнецов Догнатием и Перегнатием.)

Когда закончилось совещание и было принято приветственноеписьмо Центральному Комитету и лично товарищу Сталину и начались здравицы иовации, в зале послышались ритмичные выкрики, сперва неразборчивые, а потом всеболее мощные, и уже через несколько секунд весь зал стоя скандировал:

– Пе-ре-го-ним Сэ-Ше-А! Пе-ре-го-ним Сэ-Ше-А!