— И то верно.

«Лена однажды вызывающе спросила меня: «Вы вечно повторяете: ах, как было трудно! А что ты такое страшное пережила?»

Страшное? Чего не в силах забыть? Жаркий, душный день, когда жестоко мучила жажда, а кто-то из солдат оказался еще способным пошутить: «Полцарства за каплю воды!» Мы искали колодец. И нашли, только он был почему-то заколочен гвоздями. Бойцы сорвали крышку. И то, что мы увидели, показалось неправдоподобным, так это было страшно: колодец был доверху заполнен трупами детей. Кто-то упал в обморок, комуто сделалось дурно. Слез не было...

Я была обязана рассказать Лене об одной ночи в Монаково. О минутах под Насвой и Новосокольниками. Чужим детям при встречах в школах я рассказывала, но только о героическом, а о фронтовых буднях — нет. Не сделали ли мы ошибку, скрывая жуткую повседневность войны? Не хотелось травмировать юное сознание. Но, видимо, не надо утаивать и самую суровую правду. Почему не знать Лене, что я всю жизнь не могу избавиться от одного трагического видения. Стоит закрыть глаза, как вижу молоденького солдата...

Милые нынешние девочки! Представляете ли вы, какой свинцовой тяжестью наливается раненый? Смогли бы вы своими девичьими ручками оторвать от земли такую окровавленную глыбу? А сколько таких мы перетаскали, вместе с Ливией и каждая порознь, той ночью в Монаково? Разве не чудо, когда человек приподнимает тяжесть, весящую больше него самого? Рассказывают, при пожаре даже дети выталкивают из горящего дома тяжелую мебель. Вполне возможно. Но что касается поля боя, тут уж я знаю наверняка: это бывает на каждом шагу. Раненого надо спасти любой ценой.

В ту ночь из двух рот осталась неполная одна. Каждый боец был на вес золота. Продолжали сражаться дважды, трижды раненные. У нас кончился перевязочный материал. Сперва Ливия, потом и я изорвали на бинты наше нижнее белье. Поясной ремень я использовала как жгут. Потом не осталось лекарств. Затем — воды. А ребята просили пить. Я раздобыла два молочных бидона и отправилась по воду. Нести бидоны я не могла, уж слишком они были тяжелыми, я волокла их по земле, и ноги мои то и дело цеплялись за камни и обгорелые бревна. Чем еще могла я помочь людям? «Потерпи, браток, сейчас полегчает!»

Обстрел страшный. Перекрестный огонь. На следующее утро земля оказалась так плотно покрытой осколками, что, похоже, тут и мышь не могла проскочить невредимой. И когда я волокла бидоны или тащила раненого, в голове жила лишь одна мысль: «Скорей бы добраться до сарая!» Там у нас было подобие перевязочной. Или: «Только бы сарай не загорелся!» Раненные полегче добирались сюда сами, а вот того парня я приволокла уже из последних сил. И когда мы оказались под крышей, он вдруг закричал:

— Ногу взяла?

— Что орешь, какая еще нога?

Он вырвался и, прыгая на одной ноге, кинулся назад, в пекло, откуда я его только что с таким риском вытащила. Пришлось бежать за ним. И я увидела, как он поднял валенок, из которого торчало что-то красно-белое. Пронесло — мы снова оказались в сарае. А он, прижимая к груди валенок, повторял одно: «Сейчас же пришейте! Не могу я без ноги!» И мы с Ливией наперебой повторяли: «Сейчас, сейчас, браток, пришьем. Вот принесу нитки покрепче, и мы сразу...»

Вы — те, кто сегодня имеет все блага! Разодетые, сытые, ухоженные! Можете ли вы представить, что значит в девятнадцать лет потерять ногу и от боли и ужаса лишиться рассудка?»

Среди сохраненных Диной газет некоторые были совсем свежими. Районные газеты, в которых описывалась поездка ветеранов Латышской стрелковой дивизии по местам боев; среди них была и Дина Зауре. Единственная женщина.

———

«Какое счастье, что меня взяли с собой в Старую Руссу. Значит, в глазах боевых товарищей я реабилитирована. Их доверие мне очень дорого. Большая для меня честь. Спасибо, родные. А поездка незабываемая. Я словно родилась заново. Воистину — «Никто не забыт и ничто не забыто». Какие встречи! Как радушно принимали нас и пожилые, и комсомольцы, и пионеры. «Вы, латыши, так много для нас сделали! Мы у вас в неоплатном долгу!» Но долг возмещался — и ухоженными солдатскими могилами, и названными в честь латышских воинов улицами, и возрожденными деревнями. Все новое замечалось здесь сразу: каждое дерево, каждый дом на щедро политой кровью земле так дороги сердцу.

Ловать! Твою воду мы пили. На твоих берегах под ивами промывали раны, стирали не раз уже использованные бинты. Туганово! На твоей окраине, уже изрядно утонув в грунте, стоит тот танк, под которым я часами лежала, выслеживая цель для снайперской пули.

А вдоль всего пути, словно почетный караул — братские могилы. Слезы застилают глаза. Трудно прочесть надписи. А как много знакомых имен! И возникают перед глазами живые лица, молодые, радостные, с верой в победу, в возвращение в родную Латвию.

Нашим детям есть куда поехать, чтобы получить урок верности и мужества. Сюда. Чтобы никого и ничего не забыть.

Мы гостили у колхозников. Выступали в домах культуры, в школах. В поздние вечерние часы делились друг с другом впечатлениями. Но больше всего вспоминали. Тут осталась наша военная молодость. И теперь кажется, что даже опасность была не страшна, и горе — живительно. Тогда мы этого не чувствовали. Зато сегодня стала важна каждая мелочь.

Среди нас — и те, кто не вернулся. И говорим мы о них как о живых...»

«Интервью с участником делегации воинов Латышской стрелковой дивизии Диной Зауре.

Корреспондент. Вы, прославленный снайпер, участвовали в освобождении нашего района от фашистского ига?

Д. Зауре. Да. Только моя доля тут невелика. Вот мои товарищи... Например, Ливия Лоце вынесла из-под огня более ста раненых; еще одна, санинструктор Малда Грубе, сама тяжело раненная, перевязывала раненых, ухаживала за ними; автоматчица Марите Осе подняла солдат в атаку...

Корреспондент. Простите, я вас перебью. Ведь на вашем счету восемьдесят девять врагов. Разве это мало? Если бы каждый...

Д. Зауре. Извините, теперь перебью вас я. В том, что я делала, нет ничего особенного. Это долг солдата. На фронте не сидят сложа руки.

Корреспондент. Чем вы занимаетесь теперь? Довольны ли жизнью?

Д. Зауре. Самое большое счастье для ветерана войны — мирное