Отомару в зубы бутерброд: «Откуси, милый!» Мартин засмеялся. Отомар понял, отчего. «Откуси, милый» — это была ложь, показуха. На самом деле это должно было бы прозвучать: «Подавись, проклятый!» Так Марута говорила ему дома, на кухне, в присутствии мальчика.

Он на секунду повернул голову, чтобы ухватить губами мятый, с растаявшим маслом бутерброд, и машина вышла из подчинения, словно пьяная, рыскнула в одну сторону, в другую и, сокрушив пару столбиков, слетела с дороги, перевернулась — чтобы спокойно стать на лужайке на все четыре колеса. И тогда в наступившей тишине он услышал стук своего сердца и шепот Маруты: «Чтоб ты сдох, бродяга!» Потрясение не только сорвало Маруту с места, оно и выбило ее из привычной роли, она забыла о подругах и сказала вслух то, что думала.

Отомар долго пролежал в больнице, сломанную ногу лечили при помощи какой-то новой аппаратуры, с правой рукой обстояло хуже: во многих местах оказался поврежденным нерв — радиалис, он запомнит название до смерти. Нерв все чинили и чинили, и каждый раз он тяжело переносил наркоз, и надежда на то, что рука выпрямится и пальцы оживут, исчезала все быстрее. Он тяжело болел несколько месяцев, нуждался в постоянном присмотре и уходе, санитарок в отделении почти не было, за больными ухаживали ближние, а к нему приходила лишь Алда. Он слышал, как перешептывались: «Что же не навестит жена?» — «Наверное, тоже пострадала!» Нет, она не пострадала, обошлась без единой царапины. Но отговаривалась тем, что страдает головокружением. Так, во всяком случае, сообщила двадцатитрехлетняя, уже замужняя дочь Валия, студентка мединститута. И она, наверное, лучше знала, кто здоров, кто болен, — лучше, чем те, что перешептывались. Правда, Марута давно уже не ухаживала за ним, если он заболевал. Невзирая на высокую температуру, заставляла есть на кухне. «Не заслужил, чтобы тебя баловали!» — «А может, все же заслужил?» — «Нет. Поднимайся, не сдохнешь». И это тоже говорилось при детях. Они слышали все, правду и ложь, только лжи было больше. В те долгие больничные месяцы Валия тоже приходила лишь пару раз, торопливая, злая. «Моя любимая дочь, красивая, одаренная, живет с пьяницей, терпит все, даже побои, и уверяет, что счастлива». А сын Карлис и невестка не приходили вовсе. Почему не собрался сын? Была серьезная причина? Да нет, была только ложь, спасительная, оправдывающая ложь. Командировки, все командировки. В промежутках между ними звонил заведующему отделением, интересовался здоровьем отца, передавал приветы и присылал с шофером то пачку сигарет, то несколько яблок — и все.

Карлиса он учил врать с раннего возраста.

Звонил телефон. Отомару не хотелось отрываться от радио, от рояля, от книги — мало ли от чего...

— Скажи, сынок, что папы нет дома.

— Ты же есть.

— Нет, я в командировке.

Карлис так и отвечал:

— Папа говорит, что он уехал.

Через много лет Отомар пришел к сыну. Невестка отворила, но дальше двери не пустила.

— А где Карлис?

— Нет дома.

— А я знаю, что есть.

— Нет. Сказано же: не‑ту!

И дверь захлопнулась.

Выросшие дети его не любили. Ну, а много ли любви и тепла отдал им он сам? Вроде бы сыну следовало им гордиться: еще подростком был партизаном, заслужил медаль... Не тогда ли началось то фальшивое, что люди называют ложью? Но та ложь была необходимой, она была ко благу человечества. Потом? Да, потом... дальше...

Мартин — да, он еще ждал его прихода домой. Глядел верными собачьими глазами.

— Ты что так поздно не спишь, Март? Все спят, а ты нет.

Четыре года от роду — и такой серьезный вопрос отцу, возвратившемуся после двух дней отсутствия:

— Я хотел узнать, что делают в том... доме. Что это за дом, пап? Что там творится? Далеко отсюда?

Ну да, он же сказал Маруте, что едет в Дом творчества. Где он находится? Да тут же, на взморье. Там полная тишина, семья не мешает, можно прекрасно писать на всем готовом. Что? Глупый вопрос. Продолжаю разрабатывать теорию музыки. Когда Мартин спросил насчет Дома творчества, Отомар давно успел забыть об этом. Если каждый раз, чтобы оправдать свое отсутствие, придумываешь что-то новое, забываешь, где правда, где ложь.

— Пап, мне тоже хочется с тобой — в тот дом.

— Подрастешь — возьму.

За что Мартину любить его? За то, что сыт, одет, живет в тепле, лето проводит у моря? Образцовый отец, который благодаря знакомым продавщицам приносит и привозит дефицитные продукты, одежду, обувь... Образцовый муж, что пылесосом чистит квартиру, содержит в порядке сад, в обществе называет жену «моя дорогая», с кафедры учит любить и лелеять жен, каждый день приносить им хотя бы по цветочку, в статьях и лекциях говорит о нравственности и совести и, глядя в зал, ищет восхищенный девичий взгляд. Так его глаза встретились с серыми глазами Алды и на много лет покорили их.

Он слышал, как смеялись над тем, что пожилые мужчины начинают страдать детскими болезнями. Многие его друзья заразились ими, и настолько серьезно, что начали все сначала. Откуда эта болезнь? И почему именно на исходе пятого десятка? Только ли жажда перемен, обновления? Или последняя вспышка любви, не менее безумная и страстная, чем первая любовь? Новый человек, каким стремился стать и он сам, и его друзья, представлялся наделенным небывалыми чувствами, обладающим неисчерпаемой творческой энергией. Правда, в своем окружении в этих запоздалых новых семьях он никаких явных изменений не замечал, и как знать, не привела ли одна, другая жена своего немолодого мужа к безвременному концу. Однако у него с Алдой будет не так. С ней, любимой, желанной, завоеванной, начнет он настоящую, счастливую жизнь до конца дней своих.

Когда родился Мартин, Алда была в истерике: «Как ты мог? Зачем ты лгал, что с женой у тебя ничего общего? У тебя же просила ребенка я. Этот ребенок должен был быть моим. Скажи всем, что это не твое дитя. Ты должен отказаться от него».

Нет, насчет Маруты он не врал. Она давно была вне его жизни, но временами возвращалась. У законной жены было право иногда побыть рядом с ним, хотя чаще всего он отговаривался усталостью и головными болями от высокого давления.

С Алдой они полгода не виделись. Он позвонил