на горе, иначе жить стало бы невозможно. И поверь мне, многострадальной, — светлых сил куда больше, чем темных, мир держится на них».

В последний путь Дину вместе с нами провожал Ивар, ротный комсорг. Мы с ним не виделись бог знает сколько времени. Где он работал, кем — я не знала. Стыдно признаться, но вот не знала, и все. Через справочное разыскала номер его телефона.

— Зашел бы, Ивар. Кстати, расскажешь что-нибудь о Дине.

— Да вот... снова прихватило воспаление легких. Хроническое. Да, ты ведь не знаешь, у меня одно легкое — брак, прострелено насквозь... — Он надолго мучительно закашлялся, прежде чем продолжить: — О Дине коротко: судьба ее обидела. Она заслуживала счастья, большого счастья. Меня всегда восхищало, с какой силой духа и гордостью она... как бы точнее сказать... переносила личные невзгоды, не теряя при этом способности весело смеяться.

— А еще что?

— Она была ко-лос-сальным оптимистом, вот что. И это ужасно, что — была и больше ее нет. Хулиганье проклятое...

«Сегодня утром мне сообщили, что скоропостижно скончался Янис. Да, казалось бы, уж мне-то что волноваться, а все-таки... Я никогда не сомневалась в его любви. Любил как умел: за все годы даже цветочка не подарил. Один он такой, что ли? Неважно у нас обстоит дело с языком любви, культура чувств сильно прихрамывает. И, кажется, даже ползет вниз. Рыцари исчезают.

Вот встретились два человека, каждый со своими привычками, взглядами, особенностями. Они сближаются друг с другом настолько плотно, что порой как бы срастаются, оторвать одного от другого трудно. Однако нельзя требовать, чтобы все у них шло гладко. Каждый из них — иной, и потому что-то не может совпадать, не вызывать болезненных столкновений. Вначале есть только идеал, преклонение, восторг. Она — самая лучшая, самая прекрасная, он — совершенно исключителен. Партнеры стараются показаться друг другу с лучшей стороны. Нет-нет да и вспыхнет мелкая ссора, но обида вскоре забудется, не оставив на сердце зарубки. Потом — новая ссора. И она еще может утихнуть, еще может наступить перемирие, затишье, не привычное для фронтовика и даже пугающее. Но постепенно, быстрее или медленнее, осадок накапливается, затеняет, смещает, разрушает что-то. Приближаются перемены, что могут завершиться крахом.

Если двое расстаются в зрелом возрасте, когда долго прожито вместе и многое пережито, причина разрыва должна быть серьезной. Пусть может показаться, что все началось с мелочи; на самом деле корни могут оказаться даже более глубокими, чем предполагалось. Видимо, любовь минует разные этапы. Сперва — поэзия. Стеснение. Наивность. Потом уже не скрываются, не маскируются физические желания. Все становится обнаженным и предельно простым. Ревность тоже. Люди чувствительные быстро подмечают перемены в своем партнере. Мы с Янисом ощутили их тоже. Но мы находились в особом положении — в плену взаимной благодарности, и она заставляла со дня на день откладывать расставание.

Он работал мастером на льнокомбинате, и там было великое множество женщин, вернее — одни женщины. Упорно преследовавшей его девчонке — она не стеснялась даже поджидать его по утрам возле нашего дома — я однажды сказала: «Он ведь женат, что же вы?..» Она не покраснела, — наоборот, вызывающе отчеканила: «Женатый еще не мертвец!» — «Ничего у вас с ним не получится: он очень болен...» — попробовала я урезонить ее...

Итак, он умер спустя ровно семь месяцев после того, как ушел из дома: не выдержал, видимо, темперамента молодой жены. А ведь уходя от меня, от привычной ему женщины, рассчитывал, наверное, что девчонка возродит его как мужчину.

Могла бы я с Янисом ладить? Конечно, если бы не бесконечные споры о воспитании дочери, если бы не вечная холодность, когда даже поцелуй в щеку в тягость, если бы не...

После того страшного ранения в живот он перестал быть полноценным мужчиной. Я об этом не знала. Видела лишь, что он долго и верно ждал, помнила о его героическом прошлом. К тому же — а сама я? Кем была я, выйдя на волю? Нулем без палочки. Правда, орденов Славы у меня не отобрали, но слава моя была крепко подмочена. Можно было, конечно, поселиться у Малды с ее безграничной добротой: полуслепая, страдавшая от множества хвороб, она занималась тем, что приносила лекарства, покупала продукты, убирала комнаты своих тяжело раненных фронтовых друзей, которые, казалось ей, страдали больше, чем она сама.

А Янис встретил меня на вокзале, отдал мне свою комнату — те две в Межапарке после приговора у меня отобрали — а сам перебрался к товарищу. Он не лез с ухаживаниями, и только после того, как мы уже побывали в загсе, я поняла истинную причину его скромности...

Надежда на собственных детей рухнула, и мы решили удочерить девочку. Так в нашей семье появилась Лена. Она стала предметом и нашей радости, и споров: мы никак не могли прийти к согласию в вопросах воспитания. Может быть, разногласия о том, что можно и чего нельзя разрешать ребенку, были не столь существенны, и мы могли при желании держаться одной линии: когда мать сказала «нет», отцу не следовало говорить «да»... А он говорил. Так что постепенно я сделалась вредной мамашей, на которую всегда можно было безнаказанно пожаловаться «доброму папочке», получая заодно и лишние карманные деньги, и не по возрасту дорогие вещи, и разрешения посещать сомнительные компании. И как подарок после с грехом пополам оконченной школы — однокомнатную квартиру. Янис годами откладывал свою пенсию инвалида войны, утаивал от меня премии, скрыл и то, что вступил в кооператив. «Молодой девушке приличное жилье нужно куда больше, чем нам, старикам», — словно оправдывался он впоследствии.

— А я вовсе не чувствую себя старухой.

— Вот и прекрасно. Подольше сможешь помогать девочке.

Я и помогала. Ходила прибирать в новой квартире, чистить Ленину обувь, стирать. У нее самой на это никогда не оставалось времени. Я взвалила на себя все, надеясь, что она продолжит учебу. Но ей ничего не нравилось, не интересовало, кроме тряпок и поклонников. Когда я отказалась от компенсации, связанной с моим судебным делом, она рассердилась не на шутку:

— И ты не взяла таких денег? Сколько на них можно было бы купить!

— Деньги — не главное. Стыдно оказаться рабом вещей.

— Ну, это старо. Теперь рассуждают иначе.

Она часто меняла работу. Я