Я понимал, что Разум отвлекая от движения назад и летел,летел, забывшись на остановке, вперед. Осторожно вывел я его из этого состояниянамеком на неотвратимость возвращения на паровоз. Поехали. Тук-тук-тук.Пуф-паф-пуф-пуф…

Долго в Горках стояли. Гроб носильщики сгружали. Женщина свыпученными глазами на саночки детские его поставила, рукавицы надела, взялаверевку в руки и потянула за собой по притоптанному гражданами снегу саночки сгробом на погост. Оттура доносились скрежет лопат по мерзлой земле и ударылома…

Поехали дальше. Как прекрасно возвращаться и равно, казалось,забытому! Кого только не встретишь на станциях и полустаночках, в тупиках и навокзалах дорог! Милые лица, милые явления, милые вещи! «Ну, как вы тут?» «Ну,как вы там?» «Мы-то хорошо! „От добра добра не ищут! „Забирайтесь в вагончики!“„Спасибочки, милые! Нам и здесь повезло!“ «Прощайте! Дай Бог счастливого пути!“

Пуф-пуф-пуф… тук– тук– тук…

Чем ральше мы возвращались, чем дольше стояли, тем большенервничал и уставал мой кочегар, но не кипел, как водица и котле паровозном, невозмущался, как стрелки приборов, а тосковал, и подобно всем упрямым, капризными виноватым в ссоре с самим собой людям, не искал наикратчайшего пути кпримирению, сделав к нему первый трудный шаг, но брюзжал на стрелочника, едване попавшего с похмелюги под колеса, на заспанных бабешек на переездах,сигналивших нам полузакрытыми очами желтых фонарей, на пассажиров, загадившихбутылками, консервными банками, фотографиями, дерьмом, бумагой, огрызкамиогурцов, документами, окурками, ватой, книгами утопистов, куриными, гусиными,бараньими костями, футлярами от очков и орденов насыпи, сам путь иоколодорожные черные снега.

– Все – говно! – изредка говорил мой кочегар,подолгу не отрывая глаз от пламени и забыв подкормить остывающее чрева топки.Когда оно совершенно остыло, мы, после блаженного и неролгого движения полюбимой паровозом инерции, окончательно остановились.

Разум все сидел, провожая глазами в небытие тающие средишлака синие, красные и оранжевые огоньки, и сам шлак остывал на глазах наших.Вот уже мертвенным хладом смерти движения дохнуло в наши лица из топки и началвытягиваться в ней, расталкивая зелеными плечиками мертвый шлак, стебелеквечной остановки, рожденный последним теплом паровоза. Вот уже расцвел он, инеуловимого цвета, вмещающего в себя все цвета мира, были его лепестки, иподобный таинством своего происхождения первоцвету, сладко, грустно и тонкозаставлял трепетать наши ноздри первозапах цветка. Пчелы приникали к нему иотникали, но он не клонился от жужжащих существ, и пространство топки стократувеличивало нежный, живой запах пчелиной жизни.

– О-о! – воскликнул Разум, очевидно продолжаяначатый мысленно разговор о Душе. – Это в нашей манере – критиковать,осуждать и бежать как раз в тот момент, когра я более всего нуждаюсь вподдержке! Она не любила меня! Любящая Душа умрет, но не изменит, погибнет, ноне оставит!.. Но мы же любители красивых слов! Мы разве способны подкрепить ихделами?.. Нет! – горькая ирония исказила тонкие губы то намечающегося намоих глазах, то снова расплывающегося лица.

– Ты, Разум, глуп! – засмеялся я. Он тоженеожиданно улыбнулся, хихикнул, словно волшебная сила позволила ему взглянутьна себя в тот миг со стороны, и что-то несомненно детское мелькнуло в егооживающем, но все еще капризном и неприятном лице.

– Да, Разум, ты глуп, – повторил я и пояснил,стараясь быть мягче и милосердней. – На то ты и разум, и не случайно былназван именно так во времена, предшествовавшие временам, когда еще не начиналоскудевать мир мудростью и ясностью, ибо главенствовала в нем и руководилажизнью Душа. Разовый ты ум. Вот кто ты такой ! Понял?

Разум от смеха чуть не вывалился из паровоза: так поразилиего, не возмутив, чего я опасался, мои слова. Он хохотал, схватившись за живот,и повторял: «Раз-ум… ой! ой!»

– Да! – продолжал я. – Разовый ты ум, и темты был хорош в свое время, что не пытался помыслить о необъятном, неведомомтебе, не сомневался в существовании и верном развитии замысла Творца, в егобесконечной мудрости, и ясный свет высокого согласия не сходил с твоегодетского лика.

Ты не осознавал своей благодатной связи с Душой, но следовалее любви, что равносильно следованию Совету. Если тебя это не обидит, я радишутки воспользуюсь твоей же фразеологией. В те времена вся власть принадлежалаСовету да Любви.

Нелегко тебе было жить, но справлялся ты разовым своим умомто с горем, то с несправедливостью, то есть с явлениями, чьи причины не моглибыть поняты тобою и поэтому ты не воспринимал их несправедливыми. Ты не пытался«восстанавливать справедливость», ибо еще не смел вообразить свое разумениепревосходящим мудрость Того, кому известна наперед механика Случая и тончайших,сверхсложных взаимосвязей явлений.

Ты умел, вернее, бесконечно много разумел считать себя, а неТворца, виноватым в смерти твоего очага, в полученной от барса ране, ввытоптанном обезьянами поле, в болезни, в потопе, в молнии, в неудаче, и в цепинеудач. Ты не завидовал удаче соплеменника, но она возносила тебя и твоюэнергию до уподобления ему и его удаче. Чист был временами твой ужас от того,что ныне эовется трагизмом Бытия, но и несказанной была твоя радость, инаграрой тебе за согласие с мерой вещей и явлений, за согласие с миропорядкомприходили, не заставляя себя ждать, счастливая беззаботность и возможностьпоберы над обстоятельствами.

Ты бережно расходовал дар свободы и не ведал при данном тебевыборе путей, что есть путь, ведущий из царства, что в тебе, и пустыню, чтовокруг. Ты не противопоставлял себя миру. Ты не выходил из себя. И незачем тебебыло строить Царство Божие на земле по одхой простой причине: оно пребывало втебе, и ты не мог, всегда ощущая самодостаточность внутренней жизни, не считатьподобной же, при всей ее таинственности, а порой и враждебности, жизньпрекрасного мира.

– Ой, блядь!.. Ой, блядь! – глухо и сокрушенно,как спроонья алкоголик, сказал Разум, уткнув лицо в ладони, и застонал,раскачиваясь из стороны в сторону.

– Помнишь ли ты, что было дальше? – спросил я.

– Кажется, я загулял, – ответил он.

– Да. Ты бережно расходовал поначалу дар свободы, тытратил его на необходимое для себя, пока не позавидовал Взрослости, полагая еевозможностью полного своеволия, пока не загулял, возомнив себя способным бытькак ОН, как Творец, бесконечно мудрым, Всевидящим и Всеведущим Строителем.

– Она почувствовала, что я стал какой-то не тот, –сказал Разум и вдруг вскипел. – Но разве мы могли при нашей кротости идолготерпении броситься меня спасать? О-оl Мы только поскуливали и пряталиглаза, мы прерпочитали молча адать, а не активно, так сказать, вмешаться, когдана карту было поставлено черт знает что! Я осуждаю подобноеневмешательство! – Оттащить тебя от игорного стола было невозможно. Я –свидетель. Возомнив себя Строителем, ты провозгласил ОТКАЗ от любовногообъяснения мира и проникся собственной идеей его переделки. Ты, конечно, сразуже нашел что переделывать. Претензии, предъявленные тобой миру, росли имножились, приближая твой окончательный уход из царства Божьего, что в тебе. Тыпотерял способность быть мудрым не ведая, что такое мудрость, хотя Душа,питавшая тебя ею, не сидела, как говоришь ты, сложа руки. Она безумно страдала,то есть делала все, что может, все что в ее сил для спасения тебя отсамоубийственного бунта и возомнения.