Один остался я наедине с чернеющим в легком и светлом туманевесны паровозом. Он надраен был до блеска, нянькой-народом. Сверкали даже втумане его вороные бока, сверкала грудь, горела медь в глазах, горела медьполосок и кругляшек, краснели смазанные маслом спицы черных, стальных колес, черенбыл угольно тендер и безукоризненно сидел неизвестно на чем черный цилиндртрубы.

– Ты похож на игрушку детских лет Дьявола, –сказал я паровозу, вскочил, вцепившись в блестящие поручни, на подножку лесенкии так привычно, словно влетал я в нее каждую смену, влетел в кабину машиниста.

Влетел и, мысленно прощаясь со всем тем, что осталось заокном и уже начинало обращаться вокруг меня по малому кругу жизни, спустилтормоза, закрыл, как говорится, сифон, открыл поддувало, поддал парку, кажется,в цилиндры золотников, и только чудом не сбив пивной ларек, распугивая усатыхносильщиков с белыми слюнявчиками на груди, сделал разворот, мучительностараясь при этом угадать: в рельсах я или вне их?

Ах, как было мне хорошо среди стрелочек, краников,стеклышек, трубочек, рычажков и колесиков! Как сладостно чихнул я от кислятинкидыма в ноздрях, и хрустнула, словно морская песчинка, на зубах моих крошкаугля!

Я как бы скромно закусывал первый выпитый глотокпространства, дрожа от восхитительного, неземного ощущения движения историивспять, и высовывался из окна с тем, чтобы ветер высекал слезы из глаз моих ине позволял им срываться со щек, чтобы он под стук колес уносил с губ слованелепой песенки: Мой паровоз, лети назад и делай остановки. Стой, пожалуйста,подолгу на каждой. Я буду вишни покупать в кулечках из-под «Правды» и«Известий». И буду пить и буду пить в киоске газировку… Я так люблю, я танлюблю-ю-ю любую остановку. Кроме коммуны. Эх, кочегар, давай шуруй в горнилеуголечек.

– Чу! – воскликнул я снова, узнав в кочегаре,вышедшем из тендера, моего старого знакомого. – Не чудо ли это, мой друг?

Ни слова не отвечая, кочегар подкидывал в топку уголь, илицо его чумазое пламенело недобрым пламенем. Это был он – Разум Возмущенный.

И был он «обратно» молчалив, не то что на пути «туда», иотдыхал от смертельной усталости на каждой остановке. А поскольку мы стояли накаждой остановке бесконечно долго, то он чудесно отдохнул.

– Где Душа твоя, усталый кочегар? – спросил я.

– Ушла она от меня, – чересчур многословно ответилРазум, возмущаясь исключительно по инерции, так любимой нашим паровозом ссамого детства.

– Куда?

– За кудыкины горы. – Разум смотрел на пламя огняи непонятно почему не обугливалось его лицо. Сидел он на чурке очень близко оттопки, где плавились и были белее белого колосники.

На этой остановке я купил у бабы, обнявшей глиняную, каксейчас помню, крынку, похожую на ее фигуру, топленого молока с поджаристойкорочкой и шариками сбитого маслица. Мягкий, пушистый, добрый, круглый хлебказался выпеченным тысячи лет тому назад. С достоинством, не обижающим другогочеловека, я поклонился старухе, которая была старше хлеба. Мы сели на рельсу.

Жирата-водокачка смотрела с высоты, как мы едим хлеб смолоком, делясь с железнодорожными птицами едой и взглядами на жизнь. И Разумповедал мне, что теперь живет он один-одинешенек в опостылевшем ему теле, нудавозвращаться с различных заседаний и словопрений не-о-хо-та. Душа ушла от негонезаметно, даже не оставив записки со скорбным или оскорбительным словом.

– О-о! – сказал Разум. – Это на нас похоже!Это – наш стиль: сделать побольней и порасковыристей. Хорошо, что я не чувствуюболи и только устаю. Но ведь представление о боли тоже в конце концовнеприятно. Где уж там! Мы привыкли думать только о себе! Нам кажется, что больможет быть исключительно душевной, а не разумной.

Откуда она это знает? Она же, по ее словам, вообще ничегознать хочет по причине безусловной мудрости. Пе-ре-мудр-ство ва-ли, Сударыня!Хоть и сам я временами страдаю от одиночества и покинутости, а не отпредставления об этих состояниях. Это я вынужден признать. Да-с!.. Зато –взгляните с паровоза вокруг! Вы же не станете отрицать наших достижений?Взгляните! Заложен в основном фундамент новых общественных отношений. Мыготовим для Запада бациллу хаоса, бациллу Народно-Освободительных движений!

Уничтожена ко всем чертям эксплуатация человека человеком!

Одновременно начато создание матбазы коммунизма. Вы же нестанете отрицать того, что человеку, желающему как можно дольше не работать ине производить еду, одежду, сталь, бензин и оружие, необходимо сделатьнеограниченные запасы вс этой штуковины. Вот – запасемся, сядем и начнемразвивать таланты и способности. По головкам начнем гладить друг друга.Памятник поставим ленинской мудрости.

Гранитный бескрайний цоколь. На нем много мраморных головок.Головки отцов, матерей, братьев, сестер, жен, детей, друзей, соседей исослуживцев. Возможно, допустим туда парочку империалистических и реакционныхголовок миллиардеров. Прекрасная композиция с гениальной кинетической деталью:бронзовый, нет – золотой кулак, золотая Рука круглые сутки бьет по головкам, неразбивая, конечно, мрамор, зачем же разбивать, если головки не живые? И мраморак тому времени останется мало…

На чем я остановился? Да, да! На коммуне… Бьет золотая рукас бриллиантовыми ногтями по мраморным головкам, а мы сидим на скамеечках околофонтанчиков бездушные, но счастливые! Мы наш, мы новый мир построили и самолетыдежурные в небе непрерывно обновляют протянувшиеся от горизонта до горизонталозунг, автор которого еще не имел чести родиться: «Коммунизм – это история,ушедшая на вечную пенсию». Грандиозно! Не искра ли, паррон, не правда ли? А наваше возражение, Фрол Влаоыч, относительно полного разрушения в пути доприбытия на остановку всей личностной структуры человека и так называемыхтрадиционных ценностей, я вам отвечу следующим образом: алмазы, дорогой фролВласыч, создаются ныне искусственным путем! Да и решеточки кристаллическиеразличных драгоценных камешков научимся мы взращивать. Вместо душ вправим всебя сапфиры, изумруды, хризолиты, жемчужины белые, черные и розовые,александриты вправим в тела, и радужней соцветий не было еще, воскликнем, насвете!

Каждый! Каждый человек будет у нас поистине драгоценен, асветлая память о необходимо утраченном осветит наши улицы, площади, проспекты,голые леса и пустые зоопарки. Не надо, кстати, мрачно пророчествуя, забывать онебывалом расцвете инженерной биологии в предкоммунизме, не надо!

Необходимости сколько-нибудь существенно изменить физическийоблик человека, я думаю, не возникнет, и поэтому инжбионеры займутся, если ужна то дело пошло, закреплением в памяти индивида того, что вы несколькомнительно и капризно называете традиционными ценностями… Так что одиночествомое, выходит, не бездеятельно и мнимо. Я член партии, а посему ощущаю себя,подобно члену тела – руке, ноге, носу, кишке или еще чему-нибудь такому, неоторванным от общего организма, а наоборот равноправно участвующим в егосложнейшем функционировании и нуждающимся в нем не меньше, чем он во мне. Мывсе, Фрол Власыч, одно единое тело, и только по недоразумению не ловим иногда имассе нового количества дыхания нового качества: присутствия коллективной душине ловим. Вот как!