Ладно. Это – куда ни шло. Терпеть можно, хотя загвоздка невытаскивается из тебя сама собою в такой ситуации, а лишь не свербит, и твоякратковременность компенсируется во всяком случае достойным комфортом,снимающим надсадную боль и мельтешение в воображении проклятого образа роковогоскелета. Конвенция у нас, так сказать, была бы брачная: ты, душенька моя,гуляла себе до меня и еще гулять будешь в неведомо каких враждебных телах, амне позволь в короткой моей жизни хотя б невзрачно насладиться, хотя б шинелькуиметь новую и щи с наваром! Позволь хоть тайну строения веществ познать ипричину нагноения жизни в первичном бульоне! . Возможности дай использовать моиблестящие. Может, я выход наконец найду из такого зловонного лабиринта, где нетнам с тобой от века монических условий для семейной жизни в одном, обреченномна это дело теле. Логично?

Так знаете, Фрол Власыч, что мы верещим в ответ на такиевсесторонне справерливые претензии?.. Вы – ревнивец! Вам трудно поверить, что яневинна перед вами. Я люблю вас, никого не помню в прошлом, несмотря наощущение бессмертия, и никого кроме вас не желала бы в будущем. Вас большевсего беспокоят какие-то тела! Пить меньше надо. А я готова сделать для тебявсе что могу!..

Умри тогда вместе со мною! Логично и страстно заявляю и в ответ.Разреши мановением одним непереносимую драму судьбы моей, сними средоточие болиот жуткой загвоздки ! Умри, радость моя, страдание мое, в тот же час, что и я!Хоть слово дай, что не покинешь! Хоть обмани, но успокой, молю, бывало, вслезах, в стенаниях похмельных и трезвых…

Реакция на это одна: надменный, категорический уход отответа, театральная демонстрация кротости, вызывающей, хочу подчеркнуть это,кротости, а также намек на беспредельную, не менее, глубину отчаяния истрадания… Ах, так, говорю, ах так!! Ничего! Я и в холоде одиночества пошурую,похимичу своим серым веществом. Не один я такой! Нас – партии! Нас больше, чемвас, и мы наведем порядок в бандитской лавочке этой жизни! Мы наш, мы новый мирпостроим!.. Ору, бывало, скандалю, годами не видимся, дух захватывает от того,что сделано и делается уже. Но как ни куражься, а ни проникай мысленно, хошь досамых кварков доплюнь, хоть в морозные кольца Сатурна упрись тоскующим рылом –нет тебе ни счастья, как говорил Пушкин, ни покоя, ни воли! И начхать в иныенастырные минуты готов я на все, забыться готов и довериться во всем своейсуженой. Что мне, в конце концов, больше всех надо, что ли? Плевать я хотел наякобы народно-освободительные движения! Только коту под хвост летит из-за нихвремя твоей жизни, а результат фиговый. Тоска. Хаос. Горы трупов. Новые, ужеокончательно неразрешимые проблемы. Работы – не расхлебать за семь жизненныхсроков.

Хотя многим коллегам моим, полным ничтожествам, сделавшимбольшие ставки в дьявольской игре, жаловаться нечего. Они богатеев повыкидывалииз дворцов и бессейнов, а сами плюхнулись туда заместо их в обьятия амеб,простите, наяд, кто в чем был – в портупеях, портянках, буденновках и с кислойотрыжкой вечно плюгавых хамов. Быдло. Прощай те, говорю, сволочи-перерожденцы!Ноги моей в вашем скотском раю больше не будет. Я – чистый все же во многомразум хотя и возмущен раскладом поряднов Бытия…

В неслыханно изумительном уединении очередное бурноепримирение с душой моей происходит. Наслаждаемся, за ручки взямшись, как дети.Птички вокруг летают и щебечут вроде нас. Ликует мир растительный и животный,сводя с ума составляющими его цветовыми и звуновыми гаммами готовыми случайновоплотиться в нечто самостоятельное и прекрасное… Хрен с тобой, говорюгрубовато, по-мужски, Душа. Твоя взяла! Раз ты уверяешь, что все будет хорошо,то и верь себе, а с меня сними такую заботу. Твоя взяла.

Нахожусь некоторое время как бы в жизнеоостоянии крупногобуржуя из новых советсних жуликов, избежавшего разоблачения и нырнувшего сголовою, которая на плечах, в бессрочный пеной, в обьятия развратных наяд,простите, амеб, живущих в бассейнах с голубою водою… Покой., Мудродовольствуюсь малым, ибо избежал худшего. Я люблю тебя, как говорится, жизнь, инадеюсь, что взаимность у нас имеется. Но что это вдруг, что? Послесовершеннейшего штиля настроения, пошлейшей песни пошлые слова исторгают вдругиз пораженного внезапно сердца – боль, из глаз – слезы! Есть ли на белом светечеловек, который не содрогнулся бы от следующей, ни с того ни с сего поразившеймое воображение картины!?

Кончились кан-то незаметно отпущенные лично мне сроки. Усопя в свой час. В гробу лежу. Лоб, как обычно в таких случаях, холодный, носвострый, глаза впалые. Чувствуется явственно, что патологоанатомыопоганили-таки беззащитное тело. Полчерепа срезано, Разумом любопытствующиеинтересовались. Серого вещества в черепной, простите за выражение, коробке какне было. Пусто. Хорошо еще, что, как человек разумный, я в заблаговременномзавещании распорядился набить эту коробку не случайным, подвернувшимся под рукуморгового мерзавца, мусором, а белой ватой, опрысканной одеколоном «Курортный»…

Осень, заметьте, глубокая. Птицы нахохлились угрюмо наголых, черных ветках лип. Лужи промерзли до дна. Медная музыка, холодящая губыкладбищенских халтурщиков, оглоушивает оцепеневшие дали… Автобус пепельно-серыйждет меня внизу. А в нем шоферюга сидит с наглой, социально-счастливой рожей. Яу него сегодня последний. Отволокет к могиле сырой, вернее до гробового входа,пощипает родственничков моих и – домой. Футбол смотреть, и проклятое в своемпошлом бессмертии фигурное катание.

А у меня лапки белые на черном пиджачишке сложены.Хризантемы холодные и розы матерчатые щекочут левое и правое ухо, и невыносимосмертельный, сладкий еловый душок, словно радующийся увяданию человека, роднитявившихся проститься с тем, кого они временно успели пережить… Красотища – неправда ли? Сплошной траурный марш.

Вот – кладбищенские, уцелевшие после октябрьской катастрофы,кружевные, ржавые врата. Металлическая ручная тележка, сваренная какой-топьянью неровно и подло и окрашенная в абсолютно адский цвет, принимает на себямертвый груз и повизгивает, как живая. И это больше, чем что-либо, сотрясаетлетящую поодаль, в сквозном осинничке, летящую невесомым черным лоскутком,газовым, траурным облачком маю душу… Ну, ну… Дождь со снегом. Слякоть. Тоска…Ну, ну… Но я-то лежу, а она-то, душа, летит! Летит. Вот что обидно. Я лежу, аона летит, она летает, и Бетховен с Шопеном и пластмассовым прохиндеемАлексанрровым окатывают меня и гроб и пространство лишней, на мой взгляд,музыкой. Музыка и поддерживает Душу в скорбном и искреннем, тут я ничего нескажу, вознесении над покинутым ею трупом. Да! Трупом! В могиле синие, лиловыеи фиолетовые от пьяни, холода земного и труда могильщики, понукаемыебригадиром, добивают черствую глину на последний штык.

Каким же, скажите, нужно быть циником, чумой, нахрапистойхапугой, бездушным палачом и шантажистом несчастных, потерявших способностьсопротивления кладбищенскому, чисто советскому, хамству, родственниковпокойного, чтобы тебя на такой фантастической работе выбрали одного из всех, нив чем, казалось бы, не уступающих тебе могильщиков, в бригадиры!..

Вот о чем думающим прерставляю я себя, как это ни странно,на краю сырой могилы. Вот до чего я довозмущался… Но не в этом бытовомзверстве, в конце концов, смысл терзаний. Значит, меня сейчас опустят нагрязных веревках… туда. Затем закопают. Затем их всех отвезут на поминки помне, на мои поминки, отвезут в тепло, в круг бутылок и закуси, и печальному, кприятнейшему из застольных воодушевлений, и воодушевление это оттогопроисходит, что я-то лежу там во тьме могильной, ожидая ральнейших распоряженийорганической жизни, а она, а Душа-то с вами, среди вас, и как ни велико ее горе(горе ли?), она и на третий день, и на девятый, и на сороковой пребудет еевдовьем состоянии на земле. Ну, а потом уж, навек освобожденная от моейнесносности, отправится невеститьея в иные времена и пределы, в надежде обрестииного Разума – невозмущенца и подкаблучную тряпку.