Нюру отталкивали все сильнее, она падала, поднималась иопять кидалась к корове. Гладышев видел, как она пробовала объяснить что-топожилому фельдфебелю с забинтованным горлом. Умоляюще складывала лодочкой руки,падала на колени, хватала фельдфебеля за ноги. Тот, может быть, и сам был изкрестьян, и понимал отчаяние русской женщины, не хотел принести ей вреда и потомуне сразу ударил ее, а сначала вырывался и, отпугивая, замахивался прикладом, нокогда она опять кинулась к корове и, схватив за веревку, потащила ее к себе, невыдержал и так двинул ее в живот, что она упала и, скрючившись в три погибели,долго лежала у дороги и дергалась, как в агонии, пока Нинка Курзова не поднялаее и не отвела домой.

Угоняемых коров быстро собрали на краю деревни и повели всторону Долгова строем по подмерзшей дороге, по которой всегда кого-нибудьугоняли. То кулаков в Сибирь, то мужиков в армию, и все по одной дороге, и всев одну сторону – туда, за бугор, за которым была как будто черная дыра. Тудауходили многие, но редко кто возвращался.

Гладышев вышел на крыльцо поглядеть на угоняемую скотину. Онвидел, как Нюра пыталась спасти свою корову, видел, как немец сперва отталкивалее, а потом все-таки ударил. Способности к состраданию селекционер ещеполностью не утратил, но ненависть к Красавке и жажда мести оказались превышедругих его чувств, и, уверившись, что теперь разорительница его научныхизысканий понесет заслуженное наказание, он вернулся в избу, выпил на радостяхцелый стакан своего самогона и сказал сам себе:

– Эх-ха-ха! – И потер в возбуждении руки.

– Чему это ты так радуешься? – спросила его только чтопроснувшаяся Афродита.

– Жизни радуюсь! – отвечал он ей весело. – Радуюсь, что мы стобой еще живем, а иные уже ух-ху-ху!

Но недолго длилась радость ученого самородка. В снежном иморозном декабре Красная Армия, пожертвовав жизнями миллионов своих солдат,одержала под Москвой первую победу в войне с захватчиками. Долговский район былосвобожден партизанами, которыми командовала Аглая Степановна Ревкина. По ееприказу немецких пособников ловили и без долгих разбирательств вешали в Долговена площади Павших Борцов. Но потом кто-то обратил внимание, что тогда, выходит,и повешенные относятся к павшим борцам. Это соображение внесло некотороезамешательство в действия властей, расправы над немецкими угодниками временнопрекратились.

Гладышеву повезло. Он был передан в руки правосудия.Поскольку ничего особенного он как будто не совершил и попался не под горячуюруку, приговор был сравнительно мягкий: пять лет ссылки в отдаленные районыСибири.

Как ни странно, долговская почта после прихода немцевпродолжала работать почти так же, как работала до. Объем поступающейкорреспонденции, правда, уменьшился, но совсем не иссяк. А заведовала почтойпри немцах все та же Любовь Михайловна Дулова, несмотря на то что былакоммунисткой. Немцы поначалу намеревались сделать ей что-нибудь нехорошее, ноона представила доказательства, что была дочерью репрессированного кулака, чтоодин дед ее был купцом, а другой священником, в партию она вступила из страхапотерять работу, но последние три месяца не платила членские взносы.

Оберштурмфюрер Шлегель принял эти объяснения как приемлемые,поскольку считал себя либералом (по эсэсовским меркам) и хорошо понимал, что влюбую партию, хоть в коммунистическую, хоть в нацистскую, человек мог вступитьне по идейным, а по обыкновенным меркантильным соображениям. Шлегель учел еще ито, что за Любовь Михайловну хлопотал вступивший с ней в отношенияоберфельдфебель Шульц. Так что Любовь Михайловна осталась на прежнем месте, но счастьеее продолжалось недолго.

При отступлении немцев она пыталась отступить вместе с нимии оберфельдфебелем Шульцем и уже упаковала два чемодана, но во время упаковкитретьего была схвачена партизанами Аглаи Ревкиной. Партизаны хотели ее сразуповесить, но учли ее пол, пожалели и придумали ей более мягкое наказание.Обстригли ей полголовы, а после в одной рубашке и босую водили ее позаснеженной площади Павших Борцов и привязывали к позорному столбу с картонкойна груди: «Я спала с фашистом». Это партизаны написали несправедливо, потомучто оберфельдфебель Шульц никаким фашистом не был, в нацистской партии несостоял, был по профессии поваром, а на войну пошел против своей воли. Впрочем,речь не о Шульце, а его недолгой любовнице.

Когда она стояла, босая и раздетая, привязанная к столбу,люди подходили к ней, называли сукой и плевали в лицо. В таком положении виделаее Нюра, случайно проходившая через площадь. Наверное, вспомнив, как ЛюбовьМихайловна выгоняла ее с работы, должна была Нюра возрадоваться, отомстить,плюнуть в лицо и спросить, кто же из них спал с немцем, но Нюра была женщинанемстительная, сердобольная. Глядя на бывшую начальницу, она ничего, кромесочувствия, не испытала. Она даже стала говорить людям:

– Да что ж это такое? Да что ж это вы делаете? Да что ж выза звери такие? Она ж голая и босая, в сосульку скоро превратится, а вы в нееплюете.

Но народ, в большинстве своем женского пола, был сильнотогда озверевши. Впрочем, народ бывает озверевши всегда, и в легкое время, и втяжелое, а в то время особенно. Нюра стала защищать свою бывшую начальницу,народу это не понравилось, и одна баба в городском мужском пальто сказала: «Ачто это за фря и чего она за эту хлопочет?» А другая предположила: «Небось тожетакая же, вот и хлопочет». А третья сказала, что ее тоже надо бы к этому столбус другой стороны привязать для равновесия. И толпа стала вкруг Нюры сгущаться.Но тут послышался крик:

– Да что вы, бабы, орете и на что напираете! Это же НюраБеляшова, у ей муж на фронте воюет летчиком.

Бабы вокруг растерялись, и пока они думали, считать лиНюриного летчика смягчающим вину обстоятельством, Катя – телеграфистка (это онаи кричала) вывела Нюру за руку из толпы и стала ругать за чрезмернуюотзывчивость, за то, что Нюра забыла, как Любовь Михайловна с ней самойобошлась. А потом спросила: «Ты-то обратно на почту пойдешь?»

– Я-то пошла бы, – ответила Нюра, – да кто ж меня примет?

– А я и приму, – сказала Катя. – Я ж теперь буду заведоватьпочтой. Я и приму. Тем более что Иван твой нашелся.

– Чо-о?! – не поверив своим ушам, вскрикнула Нюра.

– А вот не чо, а нашелся. Пойдем, увидишь, чо покажу!