ты веришь в наступление конца света, то, я надеюсь, ты не явишься ко мне домой, чтобы отпраздновать то, что всё ещё жива, потому что я не открою тебе дверь, хромоножка». Мои расширенные зрачки служили мне оправданием, но Хавьер, оставивший стойку бара без присмотра, подошёл к нам и сказал: «Не обращай на неё внимания, Каталина», а затем схватил меня за руку и спросил: «Что с тобой происходит?»

Сеньор смотрит на меня, и на этот раз его взгляд серьёзен. Не смотрите на меня так, не смотрите, говорю я ему и продолжаю гнуть свою линию.

Обратите внимание: когда я родилась, моя мать уже была мамой трёхлетней Норы. А трехлетняя Нора и нынешняя отличаются лишь тем, что зубы у моей сестры уже не молочные. Когда появилась на свет я, наша мать знала многое, но только не о детях, подобных резвым оленятам, ибо она и моя сестра познали жестокость жизни, а повреждённый мозг Норы не позволял чему-нибудь радоваться. Хавьер и Нора родились в один и тот же день в одном и том же году, и соседи по очереди приходили взглянуть то на одного ребёнка, то на другого. В деревне, где так мало детей, когда появляются сразу двое, понимаешь, что это более крупное событие, нежели августовские праздники. Говорят, посещения обоих домов были похожи на поездки с берега моря в лес, – войдя в наш дом и увидев на руках родителей Нору, взгляд которой ничего не выражает, соседи мысленно переносились в лес: будто сквозь её личико они могли разглядеть преисподнюю чащоб. И ещё утверждают, что Хавьер напоминал сильного и бойкого телёнка, который хватался за сосок своей матери, словно уже знал о голоде, даже не испытав его, и был похож на радостно плещущееся море. Счастье в доме Хавьера было совсем не таким, как у нас, когда у моих родителей появился ребёнок, и это тяготило мать Хавьера. Заботясь о своём сыне, она помогала моим родителям выхаживать Нору, а в благодарность моя мать оставляла этой женщине на её половике перед дверью фрукты из своей лавки. Думаю, мать Хавьера благодарила бога за то, что ей посчастливилось родить здорового ребёнка из двух одновременно появившихся на свет. Она жалела нашу семью. С Норой многое случается, нам её очень жаль. А я твержу, что горе – удел печальных и что здесь, в этом доме, всегда радостно, здесь редко плачут, потому что мы не умеем нормально плакать. К тому же, сеньор, горе привлекает чуму.

Дело в том, что, когда я родилась через три года после моей сестры, первыми, кто пришёл меня навестить, были Хавьер и его мать. Моя мама часто вспоминает, что для начала Хавьер, увидев мои живые глазки, обнюхал меня. Я уже говорила вам, что не чувствую запахов. Хотя с годами и научилась нюхать как-то по-другому, но и сейчас не знаю, кто чем пахнет. Правда, ощущаю, что моя мать издаёт запах лаймов в плетёной корзине, а отец пахнет утренним садом с ещё не собранным урожаем. Я постоянно представляла себе запах Хавьера как аромат апельсина, вскрытого без ножа, когда сок капает на ладонь. Мне бы хотелось ощутить запах Хавьера в тот момент, когда он схватил меня за руку и спросил: «Что с тобой происходит?» Или чтобы он обнюхал меня.

Что я могла ему ответить, сеньор, если сама почти не понимала, что со мной случилось! Надо было ему сказать, что со мной всё в порядке, просто собираюсь уехать отсюда, вот что я должна была ответить, и теперь всё было бы проще. Однако я сообщила, что у меня жжение в животе, а он процедил, почти не разжимая зубов: «С тех пор, как продали дом Химены, ты стала странной». На самом деле я не знала, как объяснить ему своё недомогание и как выразить то, что глубоко, очень глубоко в моем теле возникла боязнь конца света. Потому что мы и так жили на краю света, и если смерть будет означать вечное существование в этом посёлке, то я не хочу умирать.

После всего пережитого в тот день меня проводили до моего дома, но я осталась у двери, покуривая травку, которую мы не израсходовали в баре. Вечер в деревне насыщен звуками, ведь в сельской местности никогда не бывает тишины. В это время кто-то ещё пас коров. Я представила себе, как говорю приезжим новичкам: не троньте мои земли; если мне однажды удастся уехать отсюда, я всё равно похороню здесь моё сердце. И пока я это воображала, лес пялился на меня. «Чего тебе нужно ещё, если у тебя уже всё есть?» – спросила я его. И тут, словно тьма послужила распахнутым окном, ветер ударил мне в лицо и, обратите внимание, стало жарко, как в апреле. Ветер ещё сильнее раздул пожар в моём животе. Понимаете, мне известно, что, если бы исчезнувшие люди решили вернуться из леса, они подошли бы ко мне и сказали: «Успокойся, Лея, тебе не будет больно». Потому что эта фраза всегда предшествует боли и печали. Словно врач, который произносит её тебе, но боль никогда не забывается. Или вроде конца света, который, если бы он заговорил, мог бы объявить нам: «Не волнуйтесь, вам не будет больно», но нам всё-таки станет больно. А если кто-то и вернётся из леса, то лишь чтобы принести с собой боль. Марихуана, которую я курила в тот вечер, начала вызывать у меня воспоминания о детстве с моей сестрой. Я перестала замечать лес перед собой и увидела себя маленькой девочкой, а мою мать – лечащей зубную инфекцию у Норы, и я представила себе распростёртое тело сестры. Держать её на руках – всё равно что держать мёртвого телёнка. Нора пускала красноватую слюну по подбородку и всё смотрела и смотрела на меня, ведь она постоянно глазеет на меня. Моя сестра никогда не перестанет это делать.

Между мной и сеньором воцаряется тишина, потому что мне на секунду нужно перевести дыхание. А он хорошо переносит молчание. Вы мне нравитесь, говорю я ему и продолжаю.

И тогда подошёл Марко, крепко схватил меня за руку и тоже спросил: «Что с тобой?» Я высвободила руку – не хотела, чтобы он прикасался ко мне. Потому что Марко слишком силён, и я не желала, чтобы он меня трогал. «Что с тобой, что с тобой?» – повторял он. И мы с ним пришли вот сюда, чтобы посидеть на краю чащи, как сейчас