недели в приморском городе. Но нам неизвестно, чем он там занимается. «Не обращай внимания на Марко, ведь Марко слышит звон, да не знает, где он». «Какая же ты недоверчивая, Лея», – упрекнула меня Каталина.

В это время блондинка, спавшая в машине, проснулась и смотрела на нас в окошко. Мальчик лет четырёх или пяти открывал рот и вроде бы плакал или даже орал. Я отпустила руку Каталины, и она спросила меня, куда это я собралась, добавив, что мне лучше остаться там с ней. Но я подалась вперёд и приставила ладонь ко лбу, чтобы шире открыть глаза. Я встала рядом с Эстебаном, и он прикоснулся к своему ружью, ибо не ожидал, что я окажусь так близко, ведь Эстебан меня побаивался. Первым из автомобиля вышел отец семейства, и я подошла к нему. «Привет», – сказала я; он ответил: «Привет» – и взглянул на надпись на фасаде дома. Я молча смотрела, как женщина тоже выходит из машины. «Привет, – сказала я ей, – за вами следит весь посёлок». «Не обращайте внимания на эту надпись, потому что здесь не люди, а ослы, они не слишком много думают, поэтому и делают такие вещи», – добавил Эстебан.

Белокурая женщина усмехнулась, но её смех отличался от нашего. Такой в деревне мало кто слышал: сдержанный и вежливый. Здесь, где вежливость – редкость, он не вписывается в наши привычки. «Не стесняйся, смейся в своё удовольствие, хоть во весь рот, потому что тут мы хохочем, показывая зубы», – сказала я ей. А отец взял на руки ребёнка, который не переставал плакать. «Большое спасибо за приём», – сказал он мне. И прежде чем они вошли в дом, я сообщила им, что я – Маленькая Лея, а Большая Лея – это моя мать, и что она скоро принесёт им овощную корзину, ведь она владелица бакалейной лавки. Затем все присутствующие принялись выкрикивать свои имена. Я – Марга, из аптеки в Большом Посёлке. Я – Хуана, сестра Хулито, но теперь я стала просто Хуаной, без брата. Я – Марсела, а он – Адольфо, мы пасём у речки коров породы туданка. А Каталина подошла и объявила: Я – Каталина, я выхаживаю цыплят в инкубаторе братьев Хорхе, и её щёки стали твёрдыми, как фундук, и красными, как закат в семь часов пополудни. А Эстебан заявил: Я – Эстебан, и больше ничего не добавил, потому что он только и мог сказать: Я – Эстебан, самый боязливый человек в мире, каким его знают в посёлке, или: Я – Эстебан, тот самый, кто убил собаку Леи, но он ограничился своим именем. Я – отец Антон, служитель церкви, тот, кто служит воскресную мессу и звонит в колокола. Но я на Антона не смотрела, потому что не ведаю, каково ваше мнение, а я ничего не хочу знать о боге. Иногда Антон останавливает меня в посёлке и кричит: «Куда это шагает Маленькая Лея, которая так редко ступает по полу моей церкви?» И он пытается впарить мне мероприятия для молодёжи. А я ему повторяю: «Антон, Антон, – я отказываюсь называть его «отцом», поскольку у меня уже есть свой отец, а этот всего лишь пастырь овец, – лучше промолчать, чем лишнее болтать. Молчание меня не красит, а вот тебе лучше держать рот на замке».

И сеньор снова рассмеялся.

Затем новички вытащили из своей машины все чемоданы и вошли в дом, даже не назвав своих имён. Зрители уселись вблизи, наблюдая, как они открывают окна и проветривают дом. Каталина тоже осталась там среди стариков. А я повернулась и отправилась домой, ощущая жар в животе и повторяя про себя две фразы. Первую: кто же вас так разлюбил? И вторую: мне нужно покинуть этот посёлок.

Поскольку я тоже блуждал, тебя повстречал

Хавьер – молчун, он общается иначе, не как все. Если ему нужно рассказать мне о своих чувствах, он выкладывает это, опережая свои мысли. Мне нравится Хавьер, но он меня побаивается, ибо если он напоминает земляничное дерево, похожее на куст, то я – вроде секвойи. Как самое высокое хвойное дерево из всех существующих, которое не ломается и издает приятный запах, хотя в ароматах я не разбираюсь. Однако свой запах представляю как у секвойи с её толстым, но мягким стволом. Ну я и есть это дерево. Думаю, я всегда была великовата для Хавьера, хотя знаю, что он немного любит меня. Мы обменивались поцелуями, но он всё-таки не смеет любить меня так, как я хочу любить его.

Видите ли, сеньор, меня ещё по-настоящему не любили. Я имею в виду то, как пары любят и желают друг друга. Я хотела бы научиться этому у Хавьера, потому что он мне нравится с тех пор, как почувствовал мой запах, когда я была еще новорождённой. И это странно: что-то существующее в нас заставляет соединиться, и действительно мы обладаем всеми жестами и манерами обычных пар, однако я говорю ему: «Хавьер, ты мне нравишься», а он молчит в ответ. Дело в том, что Хавьер общается по-другому. Прямо как волк, сеньор, вам что-нибудь известно о волках? Ну, когда они охотятся, то сначала сообщают жертве о своём намерении и только потом её убивают. Они дают знать об этом, обнажая свои клыки, и затем нападают. Или ранят тебя. Хавьер как волк: сначала показывает мне зубы, а после ищет уязвимое место и ранит. Потому что Хавьер начинает говорить только тогда, когда моя рана уже зудит. Однажды он взглянул на меня как-то иначе, и я поняла, что хочет мне что-то сообщить. «В чём дело, Хавьер?» – настаивала я, ведь когда он молчит, я настаиваю. А он сначала облизнул зубы и потом, встретив мой нежный взгляд, принялся ранить меня, рассказывая, что по ночам видит своего отца. Умершего отца, сеньор, которого он почти не любил, поскольку этот мужчина на самом деле не был его папой. Я не знаю, верите ли вы в такие вещи. В маленьких деревнях мы верим, поскольку нам приходится как-то оправдывать слишком много разных слухов, а в этом посёлке твердят, что исчезнувшие в лесу наблюдают за нами, когда мы спим.

Сеньор смотрит на меня с таким видом, будто он понимает, как живут в маленьких посёлках.

«Что за чушь ты несёшь, Хавьер?» – спросила я его и привычно рассмеялась, да так, что мой смех отозвался эхом даже в домах в низине, которые затопляет речка во время разливов. «Да-да-да, сущая