За первые месяцы заключения он, считающий себя вполне общительным человеком, завязал только пару шапочных знакомств с соседями по бараку. Он понял: задушевные знакомства здесь не в ходу, любопытство тоже. Он привык говорить только самое необходимое, быть полуневидимкой, тенью самого себя и ни к кому не лез с расспросами и откровениями. Листы фанеры становились все легче, на их покраску уходило все меньше времени. У него появилось свободное время и даже некоторые развлечения. Прислушиваясь к тому, о чем говорят кругом, он выяснил, что большинство в его бараке сидят за кражи, сбыт наркотиков, угон автомобилей. Подметил, что за спокойствием и рассудительностью соседа, как правило, стоит серьезное преступление, а шушера более шумлива и горласта. Он не без гордости узнал, что у него вполне «солидная» статья — нанесение тяжких телесных. Сосед научил его, как лечить нарывы: нужно приложить к больному месту пережеванный вместе с луком хлеб — помогло.

Из законных развлечений на зоне были плохо укомплектованные библиотека и «качалка». Хождение в гости в соседние бараки считалось запретным досугом, но раз другие ходят, рискнул и он. Сосед давно зазывал его пойти с ним, и, наконец, он решился, и не пожалел, походы в нерабочий отряд приятно разнообразили существование. Здесь, в отличие от его сонного и усталого царства, всегда было людно и шумно, царила едва ли не праздничная атмосфера и налицо были все нарушения режима — играли в карты, пили непонятно где взятый алкоголь; арестанты были веселее и развязнее многие были одеты в запрещенные майки ярких цветов. Своим он тут становиться не пытался, в картишки перекинуться ему не предлагали, но все равно нерабочий отряд казался увеселительным аттракционом. Здесь сидели блатные, можно было насмотреться самых разных партачек[4] и послушать настоящие воровские разговоры: «Смотрю, у нее дурка разбитая, так я приштырился и выпустил шмеля»[5]. Здесь предлагали выпить хорошего чая (чифирь он так и не распробовал и не понимал, что другие в нем нашли, но чай любил) и разжиться кроссвордами. Он скромно садился в сторонке, пялясь в книгу, или, если хватало сил и вдохновения, записывал кое-какие мысли для романа, радуясь, что, хоть и шумно, он не слышит певуна. Параллельно прислушивался к тому, что обсуждают рядом.

В один из таких дней он случайно и обнаружил, что общения и у него может быть в избытке. Рядом с ним несколько мужиков писали письмо. Точнее, писал уважаемый человек Лысый Миша, пыхтя и потея от напряжения, а другие делали вид, что помогают, хотя больше зубоскалили. Письмо, как он сразу понял, было адресовано Мишиной девушке. Миша присел за разбой с применением оружия еще в свои девятнадцать. Отсидев пять лет, он через год снова был осужден по той же статье, на этот раз на семь лет. Вышел, и снова все повторилось. На свободе он появлялся лишь урывками. Сейчас Мише было тридцать пять, и хотя выглядел старше, умом он прочно застрял в своих девятнадцати. Мишину лысую голову украшало что-то вроде стрелы с оперением (нелепая татуировка для шишковатой черепашьей башки), и сейчас было буквально слышно, как под ней тяжело шевелятся мысли. Сейчас он с помощью товарищей, которые разумели грамоту не лучше его, сочинял текст романтического письма. Перед группой авторов стояла задача: упросить Мишину пассию, чтобы она не загуляла в те два года, которые Мише оста лось сидеть. Из-за отсутствия элементарного умения излагать мысли письмо получалось скорее комичным, чем романтическим. В письме были такие чудовищные архаизмы, как «милая моя Катя», и «вечно твой», и «по страшному недоразумению». Миша клялся Кате, что сел из-за судебной несправедливости, что его подставили. Он интересовался у приспешников, как правильно пишется «недоразумение», и в конце концов сделал в слове четыре ошибки. (Скажут — такое невозможно. А он ответит — для той компании это еще не предел.) Но слово нравилось мужикам, они употребили его уже не менее трех раз.

— НЕ-ДО-РА-ЗУ-МЕ-НИ-Е! — Он не выдержал, наконец. Он надеялся произнести замечание как можно более вежливо, но голос, севший от долгого молчания, прозвучал ужасно громко и грубо.

Мужики отреагировали более остро, чем ему хотелось, — как по команде повернулись к нему. Вцепились глазами.

Повисла пауза — долгая. Он судорожно стал соображать. Кажется, он не нарушил никаких правил. Или по незнанию преступил какое-то страшное табу? Можно же, в конце концов, подсказывать слова в кроссвордах, здесь это делают сплошь и рядом. Что он сделал не так? Тут не знаешь, где оступишься. Он видел страшную драку, когда бьют, желая убить, — а поводом было лишь то, что один наступил в говно, а другой это увидел. А сперва дерущиеся долго, до хрипа и на полном серьезе обсуждали, форшманулся замаранный или нет, — один настаивал, что говно собачье, а не человечье, поэтому предъявлять ему вроде как и нечего, а второй говорил, что говно оно и есть говно… Зачем вообще заговорил, его ведь не спрашивали.

Но Миша ответил вполне сердечно — благодарю, и вернулся к письму. Потом сам поинтересовался, не знает ли он, как пишется «разлученный». Он подсказывал, а лысый прилежно исправлял. Наконец Миша спросил:

— Я вижу, вы часто пишете. Не глянете на мое письмо по возможности? На предмет ошибочек? — и махнул рукой: — Сеня, дай человеку чаю!

Обращение на «вы» уже не резало слух, неизменная вежливость здесь — вынужденная и очень важная мера. Это такое мировоззрение. Его надо принять на время, пока ты сидишь, хочешь или нет. А вот привыкнуть к тому, что другие гоняют шнырей почем зря, придумывая им задания, которые ничего не стоило бы выполнить самим, он все не мог. Было стыдно за этот чай, который ему подали в пластмассовой чашечке, но он взял, чтобы никого не взбесить. Хочется верить, что он не переопылится этой гнилой насквозь философией.

Один из соавторов спросил Мишу похоронным голосом:

— Откуда ты знаешь, что он тут вечно пишет? Может, донос на тебя?

Он снова вздрогнул, но парни заржали, значит, шутка.

«Моей любимой женьщине», — начиналось письмо. Он быстренько исправил ошибки. Но оставалось самое важное — смысл послания, который прыгал, как кардиограмма инфарктника.

— Вот вы начинаете очень трогательно, пишете, что хотите быть с ней, когда выйдете. Но потом: «Раз я люблю тебя, — говорите, — ты должна быть мне верна». Это немножко… прямолинейно. Давайте не будем говорить ей, что она должна. Дайте ей понять как-то более ласково. Мол, если ты меня дождешься, я буду самым счастливым человеком. Далее. Что за фраза: «Во мне возобладали моральные качества»? Вероятно, вы имеете в виду, что исправились. Но зачем так сложно? Ведь есть слова проще и ясней — «раскаиваюсь», «исправлюсь», «многое понял».

Он отредактировал красочные и глупые абзацы, не встретив возражений. Теперь Миша признавался Кате: «Только мысли о тебе помогают держаться». Он не требовал верности и говорил даже, что ее не заслуживает, но тем самым брал Катю на слабо и как бы к верности этой ласково принуждал. Признавался, что Катя — лучшее, что есть в его тяжелой жизни. Миша сунул ему потом несколько сигарет, которые были как нельзя кстати, и целую баночку джема — стеклянную, категорически запрещенную в передачах банку. Где они только берут эти фантастические вещи? Он попытался вежливо отказаться, но по взгляду Миши понял, что отвергать дар нельзя.